Ирина Андреева стала открытием семинара начинающих литераторов (им руководили Аркадий Захаров и я).
Трудное это дело – вынести испытание славой. Кишка тонка оказывается у иных… Много, однако, тех, кто выпячивает свою значимость. Вот и кричит один такой у сельмага, невзрачный мужик Тихон Луконин в рассказе Ирины Андреевой «Телячья радость»: «Я вас, сопляков, от хвашистской Ермании защищал, я восстанавливал хозяйству апосля войны, я вам дома строил…». Над этим героем иногда подсмеивались исподтишка: мол, наш воин все имеющиеся в доме значки на грудь прицепит, один раз даже бабьей медалью «Мать-героиня» не побрезговал. Но не им, насмешникам, играют оркестры, а тем, кто пашет, созидает мыслью и руками горизонты новой жизни. Это люди труда, жаркого и вдохновенного. Их не счесть. Вот об Ирине Андреевой скажу: писательница из народа и пишет о народе.
Это имя пока неизвестно в отечественной литературе, тираж ее нескольких книг, выпущенных за свой счет, – от 50 до 200 экземпляров. Как говорит сама Ирина, любимое место в ее детстве – лежанка на русской печи, где много дум передумала. Не случайно свою книгу «Деревенское солнце» предваряет «Моей родословной». Это история, записанная «со слов папы» и означенная как «Цена хлебу».
«Во время коллективизации дед Иван, как и подавляющее большинство крестьян, сдал в колхоз свою скотину: две лошади и две коровы. Голодный скот кричал по ночам, надрывая душу, и бабушка забрала его обратно, полагая, что кузнечное ремесло мужа прокормит их семью при любой власти.
Но обособленно жить стало невыносимо. С продразверсткой сгребли последний хлеб, а в ноябре 1935 года и вовсе пришли раскулачивать. Первым пострадал старик-сосед Ощепков Петр Ильич. Дед Иван видел через забор, как безжалостно сбили старика с ног, стянули с него овчинный полушубок и валенки-самокатки (больше экспроприировать было нечего) и прямиком направились во двор к деду. Дед не рассуждал, перегибы ли это на местах (как потом определят идеологи), сопротивления властям не чинил. С его двора снова увели скотину и забрали куриц. Осиротили, можно сказать, многодетную (7 ртов детей) семью. Папа и его брат Саша тихо отсиживались на полатях и лишь когда понесли куриц, заплакали и закричали: «Это наши курочки!». А 19-летний Федор почернел с лица, когда уводили его любимого коня Мухортика…».
А потом на обезмужиченные хозяйства навалилась Великая Отечественная война. Вновь холод и голод, как говорится. Свидетельство той поры – тоже в «Моей родословной»:
«Весной ребятишки разоряли гнезда сорок, ворон и диких уток, варили и ели их жесткие, как резина, яйца. А еще тайком шли в поле – собирать оставшиеся колоски. Прятали их по холщовым сумкам. Налетал объездчик верхом на лошади, нещадно сек детей кнутом, отбирал добытое, наверное, сам жрал, супостат! Кому война, а кому мать родна, и такое бывало…
А осенью те же дети раскапывали в поле хомячьи норы, забирали у зверушек зимние запасы – горох, бобы, хлебные злаки.
На время осиротела земля русская. Ведь главный сеятель ушел на войну, оставив немощных стариков, женщин и детей. Мучили скот – пахали на быках и коровах, возили сено и дрова. Но плохо возделанная нива не давала доброго урожая, и животные голодали так же, как человек, до изнеможения. Зимой, чтоб коровы не падали от бескормицы, их привязывали к балкам фермы вожжами. Стоило непредусмотрительно оставить на ночь метлу, к утру от нее оставалась лишь скрепляющая проволока. Особенно страшно кричал скот в морозные ночи…
Наравне с местными жителями разделили свою тяжелую участь и эвакуированные… Мама вспоминает, как бегали с девчонками-подружками подсмотреть, как стирали свои выбеленные и вышитые холщовые рушники украинские женщины и девушки. Сначала они стирали и полоскали рушники с мостика, потом отжимали и раскладывали на просушку на покатых травянистых берегах. Словно белые лебеди опускались тогда на луг…».
Многое разбередила во мне эта бесхитростная книжка Ирины Андреевой. На обороте её – фото Ирины, где она в теплице на даче. Молодая женщина в белой блузке глядится в проеме с длинными пучками лука. Подобно натюрморту эта женщина с сияющими луковыми солнышками…
В эпиграф взяла Ирина стих товарища моего по молодости Гены Красникова:
«Плачет соловей во сыром бору,
На земле своей мы не ко двору.
И цветов букет вянет на окне,
И пророка нет в собственной стране».
А вот из повести. «Вернувшись на побывку домой из Владивостока, где служил и работать уже начал, герой повести Кольча спас на пожаре мальца Коленьку. А тут ему и мать его Наталья поглянулась. Забрезжило что-то в судьбе холостяка. В местном детском саду, где работала Наталья, подремонтировал грибки, окрасил их яркой краской, сконструировал дощатую горку, устроил качели и карусели. Чтоб ребятишкам было, за что держаться, по краям досок смастерил лошадок, тут же белые лебеди выгнули шеи. На ракетах нарисовал красные звезды и написал «СССР». Фронтон здания детского сада украсил Кольча большим желтым солнцем, лучи которого расходились из большого полукружья в виде тонких реек.
Надумал Кольча жениться на Наталье и усыновить ее мальца. Но временно поехал во Владивосток, на старое место работы, денежек решил скопить на семейную жизнь. И закрутилось, завертелось… Дорогой обчистили парня, украли деньги и документы. А тут еще началась в стране перестройка, приватизация с прихватизацией, хаос и неразбериха. Приютила его одна бригада чеченцев, и попал он к ним в рабы на три года. Потом десять лет носило по просторам страны. Завис в Могоче в Читинской области на ферме. Затем устроился в артель на дальневосточный рыбкомбинат и попал в конце концов на забытый богом остров Шикотан. Жри, Колян, вонючую баланду из морской рыбки… Был Кольча – Красное Солнышко, стал вновь раб. Беспаспортный. Написать о своей беде Наталье? Но … нет, нет и нет! Лучше он будет мерзлую землю грызть, есть ржавую опостылевшую рыбу, захлебнется соленой водой Тихого океана, но не причинит вреда этой женщине».
Когда читал об этом, кровь моя кипела от этих страданий героя. Вспомнились собственные живописания кощеистого худого парня со впалыми щеками и голодным блеском в глазах, которому врач поставил диагноз, когда он упал в обморок на каменку на вокзале: «Голод». Сплошные скитания после Керченского детдома. Без прописки и средств к существованию. Завершилось тюрягой, за то, что стал однажды копать картошку на чужом огороде. Решил отравиться, горемыка. В больницу попал без сознания. Безразмерные мытарства и неприкаянность. И боль сердешная, стоны и всхлипы души: «За что, за что я должен оказаться на человеческой свалке?». И как не воскликнуть было мне в своем романе: «О позор! Рушится мир, а грехи наши не рушатся». Да и то, если приплюсовать этого парня-детдомовца к судьбе Кольчи, то хоть штемпелюй их судьбы одним – «Унесенные ветром».
Людей понесло по стране катастрофою перемен под занавес века, и стали они сиротами нашего Отечества. Так вот обернулась для России горбачевская перестройка…
Но продолжу о Кольче. Потом был у него побег с Шикотана. В Барнаул попал. Загремел на Север Тюменской области в Коротчаево. Запил. Пожалела его одна женщина там, горестно головой покачала, приветив бедолагу чаем: «Да, в России много теперь обездоленных людей».
Думал Кольча о доме, о деревне своей, куда забыл теперь и дорогу. Но попал все же в родную сторонку. Ступил из автобуса на землю и тронулся неверной походкой на улицы своего детства и отрочества. Жало сердечко, теснило болью: «Сторона ль ты моя, сторонушка. Видно, не один я горе мыкал, и тебе тут досталось без меня». Признал он каменное белое здание детского сада. Лошадки на качелях сохранились, но шеи у лебедей были сломлены. Краска на ракетах поблекла, выгорела, но все так же ярко выделялись красные звезды и надпись «СССР».
В деревне Кольчу встретила тишина… мертвая, нелюдимая тишина в атмосферах улочек. Но вот и родной дом. Прохудившаяся, покосившаяся изгородь, калитка нараспашку, пустая собачья будка во дворе… Не лайкнет никакой Пират или Бобик. В доме первое, что увидел в полутемной комнате, – опрокинутый стул спасенного им Коленьки. Стал Кольча ходить по дому, шевелить торец досок на окнах. Сыпались из-под досок воробьиные гнезда. Потом во дворе из-за зеленых кустов полыни зыркнули на него настороженные зеленые глаза кота… На кладбище увидел Кольча могилки его ровесников. Вот два Вовки лежат, два закадычных друга. Почему, при каких обстоятельствах ушли эти парни из жизни? На выходе увидел могилу своей учительницы, которую отождествлял всегда с Людмилой Зыкиной. Плеснулось в сознании: «Этот человек не напрасно прожил свою жизнь. А вот он, Кольча, для чего коптил небо?».
А закончила Ирина повесть свою щемительными словами: «И сколько их, таких, еще, несчастных, обездоленных русских Иванов? Кто спас Европу от фашистской чумы? Иван! Кто вечный сеятель и хранитель земли русской? Иван! Кто, несмотря на все пронесшиеся над Россией невзгоды, сохранил свою духовность? Иван! Так неужели ему век от веку ходить в лаптях и слыть дураком?».
Писать об этом трудно: растравила всю нутрь писательскую во мне Ирина Андреева с книжкой своей «Деревенское солнце». Взволновала, Чехова навеяла. Вот хотя бы в этом отрывке: «Минька счастливо сопит на полатях, и снится ему сон, как, одетый в белую бурку, он лихо скачет на вороном коне. Вот конь стал совсем невесомым и поднялся в небо. Мимо проплывают белоснежные облака из ваты, а внизу – зеленые деревья и трава. Миньке и страшно, и весело, он смотрит вниз и вдруг, срываясь, камнем летит с коня. Делая отчаянные движения руками и ногами, он чувствует, как тело его тоже приобретает невесомость, бурка расправляется над ним, и он летит, парит над землей легко и свободно». Потрясающий образ!
Мудро и глубоко пишет Ирина. Вот еще, к примеру, строка, достойная классика: «Если бы каждого ребенка на земле хоть один раз в жизни встретил папа, взял за руку и повел домой, сколько бы добра прибавилось в мире».
Приняли мы Ирину Андрееву в наш Союз, сейчас документы её в Москве. Как там решат, время покажет, а читателей тюменских писательница радует уже своими книгами и будет радовать. и дай ей Бог!