Окончание. Начало в №№ 50, 55.
Гляжу, парни мои вышли, один я остался. Стою, душа в пятки ушла от страха, а не двигаюсь. Офицер подходит, оглядел меня и спрашивает:
– А ты что замер? Жить надоело? Выходи!
– Не могу я.
– Больной, что ли, или раненый?
– Да нет, здоровый. Большевик я.
Офицер так и обомлел, глаза на меня выпучил и молчит. Потом наган достал и мне к груди приставил, а сам говорит солдатам:
– И что это за выродки такие? Плачет, а не идет!
Размахнулся он да как дал мне наганом в глаз. Упал я, заревел от боли, а он пошел и командует:
– Закрыть на ночь. Утром мы с него шкуру сдерем. Все расскажет, что надо.
Уполз я в уголок. Сижу, плачу да кровь вытираю. Где-то с полночи слышу, пушки по городу стреляют. Пулеметы затарахтели. На улице крик поднялся. Стрельба. Телеги загромыхали. А к утру красные вошли в городок. Стал я кричать. Открыли меня и выпустили. Привели в штаб.
– Кто такой?
– Красноармеец добровольческого коммунистического полка имени 3-го Интернационала. Разведчик. Взят три дня назад колчаковцами в плен.
– Хо! Ваш полк где-то в сторону Тюмени пробивается вдоль железной дороги.
Командир обратился к какому-то военному:
– Отправьте этого «разведчика» в его часть. Пусть там разбираются. Нам некогда с ним возиться.
Через несколько дней догнал я свой полк. Рассказал все, как было. Направили меня сначала в санобоз, а потом в одном селе оставили.
– Живи давай здесь, лечись да советскую нашу власть помогай укреплять.
Бондарь помолчал, откинулся на спинку скамьи, седеющие волосы его рассыпались, оголив на макушке бледную лепешку лысины. Продолжил с грустной улыбкой:
– Пришел я в сельсовет. Председатель обрадовался: «Вот хорошо. Будешь секретарем, бумаги оформлять. Сам-то я с трудом читаю, а чтобы писать, так еще не осилил!». – «Який же с мени писарь? По-русски мало разумею». – «Ничего, ничего! Главное, что коммунист! Должон все уразуметь. Мы тебе еще комсомол поручим, а то они, окромя как баб щупать, ничего придумать не могут. Создали К.Р.Е. В смысле комитет по распределению любви. Больше ни на что ума не хватает. Надо их революционными делами озадачить».
Алексей Анемподистович раскинул руки в стороны, положив их на спинку скамьи. Заговорил довольным голосом, видимо, с удовольствием вспоминая этот период жизни.
– Стал я представителем советской власти в этой деревне. Чем только не занимались! Беднота повалила к нам с жалобами и просьбами. Почувствовали, что мы такие же голодранцы и к богатству не стремимся, каждому помочь хотим. Раскулачивания еще не применяли. Старались все решать полюбовно, без насилия. Все было бы хорошо, да ввели продразверстку, и деревня не приняла это. Люди озлобились.
Бондарь курил, не замечая падавшего на колени табачного пепла. Продолжил рассказ, уже заметно нервничая:
– Перегнули хребет у деревни, он и хрупнул.
Зимой 21 года поднялся крестьянский мятеж. Во главе восставших встали бывшие фронтовики. Зашли спокойно в сельсовет, председателя зарубили топором, меня связали и поволокли по деревне с одной улицы на другую. Веревку привязали к саням и лошадь запустили в мах. Помню только, как кричали: «Бей большевика приблудного, это он во всем виноват». Сначала чувствовал, как тащат меня по глубокому снегу, потом потерял сознание.
Очнулся… кругом темнота и тепло. Даже жарко. Оказалось, солдатки деревенские видели, как меня, недвижимого, бросили в сугроб, откопали да и затащили в баню. Отходили, а тут и красные отряды подошли. Снова Советская власть образовалась. Теперь зачинщиков мятежа давай арестовывать. Вот, слышь, парень, часто говорят люди промеж себя – за что, мол, бедняка расстреляли. Да за то, что он, может, не одну душу невинную загубил, как восстание началось. Или выдал тех, кто успел спрятаться, спастись хотел. Целыми семьями несогласных вырезали, а партийцев поголовно. За что?
До 1935 года жизнь пролетала однообразно. Как будто ночь одну проспал. Вспомнить нечего. Сначала на колхозном поле работал, затем счетоводом. К этому времени женился, и дочка росла уже. А в конце года окончил курсы бухгалтеров. Избрали председателем колхоза. Как до войны проработал, и не помню. Только в памяти каждые сутки с народом, то в поле, то на ферме, да отчеты и ругань в райкоме.
Война нагрянула внезапно. Вот тут хлебнул горького до слез. Можно сказать, в прямом смысле. Назначили меня директором машинно-тракторной станции. Мужиков всех на фронт, а я с бабами остался. Они и трактористы, и комбайнеры, и шофера, и грузчики. Голод заставил нас завести свое небольшое сельское хозяйство при МТС. И овощи сажали, и скот держали. Даже куриц с полсотни было в птичнике, и само собой свиней откармливали. Короче говоря, у директора по тем временам большая власть и возможности помочь рабочим имелись. Потихоньку бы жили, да в районе начальства осталось много. И все в основном мужики здоровенные. А нас среди председателей всего двое мужчин было. И повадились к нам гости каждый день. Из райкома, из райисполкома, из военкомата, из милиции, из статуправления. А еще пожарники! Эти все со штрафами лезут, с предписаниями. И все к директору. Каждый с угрозами. Приходилось всех встречать, угощать да и с собой что-нибудь из продуктов дать. Вот тут я и пристрастился к выпивке. Ежедневно к вечеру пьяный. В уборку часа три посплю, соскакиваю и в поле на всю ночь к уборочным агрегатам. Утром умоюсь – и снова за стакан.
От тебя скрывать не буду. Чего скрывать? Старый я уже стал, а ты, видать, неболтливый, сплетничать не пойдешь. Скажу прямо – прятаться начал. Как услышу, что едут ко мне из района, сажусь в кошевку – и в лес или на Тобол. Напьюсь и сплю до вечера. Где-то осенью 46-го вызвали меня в райком и решили снять с работы. Пришлось год работать в сушилке. Зерно пересушивал. Топка была приспособлена под дрова. В общем, печь большая. Уставал страшно, но зато выпивать некогда стало. Поступил заочно в Омский сельхозинститут и закончил его, когда уже в другом колхозе председателем работал. Назначили меня туда как в наказание. Хозяйство было бросовое. Работать некому. Мужики с фронта не вернулись. Урожай собирали такой, что еле на семена зерна хватало. Пришлось потрудиться как следует. Не знал ни ночи, ни дня. На четвертый год урожай был рекордный в районе. Ну, думаю, теперь заживем! Да не тут-то было!
Бондарь неожиданно вскочил со скамейки и несколько раз прошелся туда и обратно. Губы дрожали, он как будто искал бесценную потерю. Словом, метался передо мной неуклюже и тревожно. Я сидел, ошарашенный его поведением. Наконец он остановился и заговорил резко и даже злобно:
– Вот что я тебе скажу, парень: у нас невозможно жить своим умом, живем только так, как сверху скажут. Единственный раз хотел отблагодарить людей за огромный труд, да это меня и погубило. Решил план сдачи зерна государству немного недовыполнить, зато выдать колхозникам хлебушка на паи. Первый раз за всю историю колхоза! Всего-то по триста граммов на трудодень. Так и сделал! И этим горжусь!
Закурил и заговорил, горестно вздохнув:
– Вечером развезли колхозники свои паи по домам, а утром вызвали меня в райком на бюро.
– Как это ты умудрился раздать хлеб, не выполнив Госплана?
– Я соблюдал условия коллективного договора.
– Значит, интересы государства побоку, а своим колхозничкам свалил зерна – ешь, не хочу? Так, что ли?
– У меня «своих» колхозников нет, все одинаковые.
– Дешевый авторитет хочешь завоевать? Ничего не выйдет! Вот мы тебя в тюрьму отправим, а они будут хлеб жевать и о тебе завтра же забудут. Считай, что ты уже не работаешь, но формальности надо соблюсти. В воскресенье привезем нового председателя, а ты готовь общее собрание колхозников.
И что ты думаешь? Эти же колхозники, ради которых я шел на риск, единогласно проголосовали против меня. Еще и критиковали – именно за раздачу зерна. А почему? – обратился он вдруг ко мне: – А-а! Не знаешь? А я знаю. Людей приучили жить по указке. Где же те герои, что за Советскую власть, за правду не побоялись в бой идти? Жизни не щадили! А их нет! Сгинули все на фронтах да в лагерях. Остались в основном те, кому эта власть поперек горла встала, да те, кто безволием страдает… Вот так с нашим поколением случилось. Может быть, вам, молодым, полегче жизнь достанется. Дружней жить станете. Умней руководить будете.
Расстались мы, смущенно пожав друг другу руки. Он, вероятно, сожалел, что так разоткровенничался, а я не знал, как вести себя после услышанного, и долго еще находился в смятении.
Дня через два срок лечения закончился, и я привез Бондаря в управление. Работники отдела встретили его цветами, а он благодарно улыбался и как бы по секрету тихо приговаривал:
– Отдохнул хорошо, теперь ни грамма. Все, больше не будет этого.
Потом я зашел с ним к начальнику управления, где он снова благодарил за лечение.
В этот день я, как всегда, задержался на работе, домой двинул уже на закате солнца и увидел Алексея Анемподистовича. Подошел к нему, надеясь услышать о том, как хорошо он себя чувствует. Бондарь приподнялся со скамейки навстречу мне и, пьяно улыбаясь, сообщил:
– Слышь, парень, я думаю – ежели выпил сто пятьдесят белого, то можно и сто пятьдесят красного. Тогда усе в порядке!
Я молча направился к своему подъезду. На душе стало тошно и хотелось заплакать.
