Ночью очухался. Чувствую, завален землей. Закопали они, да, видать, не сильно постарались. Всю ночь выкарабкивался. Утром уполз в лес, отлежался и пошел в сторону Харькова. Там, по слухам, красные появились. На вторые сутки захватили конники и до хутора гнали бегом, а там затолкнули в сарай. Пригляделся, и тут опять три офицера сидят, связанные по рукам.
Утром вывели нас, у стенки поставили. Два красноармейца охраняют. От ближней хаты подошел военный, встал напротив, оглядывает каждого, а я на него уставился. Мужик, крепкий, рабочая кость. Шашка, маузер болтаются с боков, на голове папаха с красной лентой, взгляд шалый, веселый, как с праздника пришел. Думаю – командир, видать. А он говорит:
– Ну что, господа белопогонники, не передумали? Хватит ерепениться, давай к нам! За рабочее дело вставайте. Все равно супроть народу бесполезно идтить. Толку не будет.
Один из офицеров шагнул вперед:
– С хамами не разговариваем! Присяге не изменим! А вы не первые на Руси бунтуете. Всем вам один конец. Болтаться будете в петле. Под корень всех выведут. Генерал Каледин доберется до вас, тогда ответите за все.
Командир покраснел от гнева, но сдержался, долго молчал. Наконец тихо промолвил, глядя куда-то в сторону:
– Ну, л-ладно! Так, дак так! Видать, враги вы рабочему люду! Ненавистники пролетарьята… Будем решать.
Он велел загнать нас обратно в сарай, а сам пошел к дому, ссутулившись и придерживая рукой шашку.
В старом сарае было темновато. Офицеры сели спина к спине в углу, я устроился у самых дверей. Вскоре они подошли ко мне, и руки у них оказались развязанными. Поручик потребовал, чтобы я прикинулся больным и попросил открыть двери. На мой отказ он злобно зашептал:
– Кричи, а то убью, свинячья порода. Вырвемся, с нами пойдешь! Живым останешься, скотина.
Они накинулись на меня. Двое прижали за руки к стене, а третий бил куда попало. От боли я потерял сознание, а когда очнулся, увидел через открытые двери убегающих в степь офицеров и нескольких скачущих за ними всадников. Они размахивали блестящими на солнце шашками. Рядом кто-то застонал. Это был часовой. Он лежал на животе, обхватив руками и ногами винтовку, чтоб не отобрали.
Мы еле поднялись с ним и вышли на волю. Всадники уже возвращались, протирая тряпками шашки от крови. Командир уставился на меня:
– А этот почему не сбег? Ведь и несвязанный был. Заорал так, что часовой спасать кинулся.
Выручил меня охранявший солдат:
– Куда ему бежать-то. От нужды только скрадываться. К нам добирался с-под Гуляйполя. Не желает с махновцами знаться, в нашу армию пришел.
Командир быстро взглянул на меня, спросил:
– Правду говорит? Служить хочешь? За всех бедных и обиженных сражаться? Живота своего не пощадишь за советскую власть? А?
Я закивал и стал просить, чтобы меня взяли.
– Грамоте способен?
– Та трохи разумею.
– Эй, Загоруйко, бери этого грамотея в эскадрон к себе!
– Да на холеру вин мени сдався? Хилый, як чебак дохлый. Слетит с коня, шею сломает.
– Ладно, ладно! Ты сам-то какой пришел? Из штанов вываливался. В седло втроем затаскивали… Бери парня, откормим. Куда ему больше деваться. Не к нам, так на Дон подастся. Каледин быстро примет. У него, говорят, офицеров полно, а солдат недостатки… В общем, бери хлопца, оформляй, как положено. Лишний не будет.
…Алексей Анемподистович замолчал, опустил голову, уперся взглядом в землю и замер. Казалось, он усиленно что-то вспоминает. Я тоже не проронил ни слова, боясь нарушить его думы. Наконец, он очнулся, закурил и сказал, не глядя на меня:
– Вот так я пристал к советской власти.
Замолкнув, чтобы сделать очередную затяжку, Бондарь продолжал:
– В эскадроне меня приняли как своего. Да мы и были как братья – все молодые, из бедняков, боевые, особенно наш командир Пидгрушный. У него только и разговоров, что о мировой революции:
– Вот Украину отвоюем – и сразу в Румынию. Тут совсем рядом. Как шарахнем, так все румыняки по кукурузе разбегутся. Власть беднякам отдадим, а сами дальше двинем.
– Куда дальше-то?
– Там посмотрим. Видно будет. Мир большой.
В походах и боях прошла зима. В свободное время я читал бойцам листовки, прокламации, воззвания. Однажды из штаба подошли командир отряда с каким-то пожилым русским военным.
Послушали-послушали, а потом русский говорит:
– Как это так – самый грамотный, за советскую власть агитирует всех, линию партии проводит, а не большевики? Вообще у вас партпрослойка никудышная. Ни в одном полку нашей дивизии такого нет.
Командир отряда пошел ко мне, чистый лист из планшета достает и карандаш химический:
– Давай, Бондарь, пиши заявление, а мы с Загоруйкой рекомендации выдадим. Что мы, хуже других?
Написал я и вскоре был принят кандидатом в РКП(б). Стал большевиком числиться. Звание это принесло мне немало бед, но иногда и спасало. Бывало, доходило и до исключения. Личное дело откроют: «Что? С 1919 года в партии? Это редчайший случай. Такие кадры беречь надо. Давайте сначала накажем и на этом остановимся, а то нас наверху могут не понять».
…Ранней весной собрали нас на митинг. Выступал русский комиссар:
– Братья-казаки! Советская власть на Украине укрепляется. Разбита мятежная банда атамана-предателя Григорьева. В наши ряды влилась дивизия местных жителей под командованием храброго командира Нестора Махно. Но белая свора не утихает. Сегодня советская власть в опасности. С Востока через Сибирь прорывается к Москве армия адмирала Колчака. С ними идут японские, английские и чехословацкие интервенты. Они сеют смерть и разруху. Партия считает главной задачей сегодня остановить и разгромить эту нечисть. Мы формируем для помощи сибирякам добровольческий, коммунистический отряд. Каждый большевик должен встать на борьбу с Колчаком. Прошу подходить записываться.
Комиссар закончил и, стоя у стола, вынесенного из штаба, ждал. Никто не шевелился.
Я стою и вдруг слышу:
– А ты что, Бондарь, ждешь? Молодой большевик! Давай двигай! Записывайся.
– Так я по-русски плохо понимаю.
– Это ничего. Научишься. Едем воевать, а не лясы точить!
Вышел, расписался, а за мной еще человек полсотни. Ночью сдали лошадей, а на рассвете пешком двинулись к железной дороге.
Алексей Анемподистович тяжело вздохнул, словно вновь прощался с родиной, откинулся на спинку скамейки и замолчал. Погасшая папироса торчала между пальцами безвольно опущенной руки.
Я тоже замер, удивляясь воспоминаниям столь давнего времени. Его манера вести рассказ без жестикуляции и мимики, ровным глухим тоном вызывала у меня доверие и сострадание. Я слушал с огромным вниманием, и образ этого человека становился для меня все более значительным. Вдруг он оглянулся и промолвил:
– Ничего себе засиделись! Скоро на ужин кликать станут. Давай, парень, шагай домой. Спасибо за гостинец, да больше, кроме курева, ничего не таскай. Тут хорошо кормят. Аппетита вот нет – одна беда.
Он встал и бодро зашагал между цветочными клумбами.
Наша следующая встреча состоялась только через неделю, так как я уезжал в командировку. Мой подопечный был на обеде, и пришлось его подождать. Он подошел степенно, слегка пополневший и даже похорошевший. Усевшись на своей излюбленной скамейке, мы долго говорили о погоде, о сельских проблемах, о приближающейся уборке урожая. Наконец, склоняя его к продолжению рассказа о жизни, сказал:
– Вы так заинтересовали меня в прошлый раз своим рассказом, я всю неделю гадал, что же произошло с вами дальше?
– Хм! А я думал, ты уж забыл обо мне.
Он взял в рот папиросу, лихорадочно зашарил по карманам, разыскивая спички, а когда закурил, стал рассказывать с таким видом, как будто заранее к этому готовился.
– На вокзале нас сформировали в отряды. Украинцев отдельно. Так и звали нас среди солдат: «Хохляцкая бригада». Доехали до Ижевска, а там пешком.
Как сейчас помню, первый очень жестокий бой был за город Глазов, где-то в июне. Селение невеликое, с края до края переплюнуть можно, а вцепились колчаковцы в него упорно. Целые сутки бились, пока наша артиллерия не подтянулась. Зато как они отступили, так мы и пошли почти без остановки. Пермь, можно сказать, они без сопротивления отдали. Тут наш «украинский корпус» распустили и нас отправили в разные части. Командир нажаловался: «Эти хохлы ни хрена не понимают. Прут без команды. За три дня меньше половины живых осталось».
Я попал в разведотряд. Подходим как-то к одной деревушке вечером. Тишина. Заглянули в крайнюю хату – лампа на столе. Старик с бабкой ужинают. Заходим.
– Белые в деревне есть?
– Нету никого. Проходите, садитесь за стол. Чай, проголодались?
Мы, дураки, и уселись. Старик побежал в сени: «Я вам табачку свежего нагребу». Ушел, как провалился. Нету и нету. А мы с голодухи едим да едим.
Вдруг двери открываются, и заскакивает офицер с солдатами:
– Руки вверх, красная сволочь!
Мы соскочили, а что сделаешь – винтовки-то в углу оставили. Скрутили нас. Старик веревку для каждого режет на куски и приговаривает: «Сына, Ванюшку, на прошлой неделе под Пермью застрелили. А этих бы повесить надо».
Старуха схватила чашку со щами и на меня выплеснула: «После вас и собаки жрать не будут! Христопродавцы».
А мы друг на друга не смотрим от стыда – так глупо в плен попались. Вывели всех на улицу. Оказалось, что нас захватила конная колчаковская разведка. Они харчевались в соседнем доме. Принесли еще одну веревку, привязали каждого из нас пятерых, за шеи и прямо в ночь погнали в Каргаполье.
К вечеру дотащились до этого городка. Мы уже из сил выбились, стоять не можем. Падаем на ходу. Сдали в комендатуру. Развязали всех и в кладовку закрыли. Пришел офицер с солдатами, смеется:
– Смотри, какие у красных разведчики здоровые, как быки. Сто верст протопали и хоть бы хны. Ладно, долго трепаться не будем! Мы не звери, русский народ не истребляем зря. Кто готов воевать за единую, неделимую матушку-Россию добровольцем, выходи на волю. Нам солдаты нужны. Всех перевоспитаем. А кто не поймет – расстреляем.
Окончание следует.