Сколько рек на земле! Одни большие, многоводные, с бурлящими перекатами, с порогами, с необузданной силой. Другие поменьше, с тихой водной гладью, но иногда разгуляются – и трудно их удержать, разольются, как в море, нет конца и края, только волны. И у всякой реки свои причуды, свой характер. Но есть среди многообразия живительных нитей земли одна маленькая, чуть заметная, тихая реченька моего детства.
В ту пору оно, босоногое и беззаботное, бегало по горячим песчаным улочкам в погоне за бабочкой. Выросла я в лесном маленьком поселке с красивым романтичным названием Прохладный. Вначале это был просто участок 232, а по мере заселения его переименовали. Жили здесь лесорубы, вальщики, шоферы, которые по всякому бездорожью возили бревна на больших неповоротливых лесовозах, строили жилье, больницу, пекарню, клуб, школу и собирались жить здесь в лесной благодати долго-долго.
Новые дома неровными янтарными камушками простенького ожерелья в три нитки и образовали поселок на твердом берегу речушки с неблагозвучным названием Балда. Это теперь я знаю, что Балда означает заболоченность. А тогда мы, ребятишки, не вникали в подробности. Река эта была местом нашего обиталища в весенне-летний период. Дни напролет мы, как утята, проводили в воде. Какой же величавой казалась нам наша река! Берега ее были топкие, болотистые, поросшие высоким камышом и острой осокой. Вода текла медленно, отчего казалось, что течение отсутствует. Через реку был перекинут деревянный мост. Его держали мощные сваи, лесины, покрытые илом и скользкой грязной плесенью. Мост нам казался громадным сооружением. По нему часто проезжали тяжелые лесовозы. В это время он натужно скрипел, как бы охая. В воду сыпался песок, как мука сквозь сито, и тонкой пленкой покрывал речное зеркало. Было страшно и жутко. Но стоило удалиться грозной машине, и мы, накупавшись до синевы, бежали на мост. Не сговариваясь, ложились поперек, как карандаши в пенале, и наслаждались теплом его нагретого летним солнышком чрева. Едва обсохнув, снова камнепадом сыпались в прохладу вод. Справа от моста были прилажены широкие плотики, на которых бабы стирали белье. Мы плюхались возле них с визгом, хохотом, переполненные радостью от удовольствия и наслаждения.
Детей в поселке было много. В то послевоенное время в каждой семье было по шесть, а то и больше ребятишек. Жили дружно и как-то по-родственному. Делили меж собой хлеб, сладости, утехи. Самым большим достижением и можно даже сказать подвигом считалось переплыть Балду! До сих пор помню вкус этой победы над водной стихией и своим страхом. Плывешь по-собачьи, изо всех сил бьешь ногами, оставляя за собой пенный бурлящий след, и видишь впереди сквозь брызги спасительный кустик вербы. И вот, свершилось! Стоишь, отдуваясь, по колено в воде, смотришь на плотик, с которого был взят старт, на своих товарищей и ликуешь! Не замечаешь, как в твои ноги тыкаются маленькие головастики. Их великое множество, будто кто по неосторожности просыпал черные крупные семечки в воду. В двух шагах, чуть поодаль, у берега, плавают белоснежные лилии и желтые, словно восковые, кувшинки. Но пока не до них. Это потом, когда уйдет детство и юность обратит на эту красоту наше внимание, они охапками будут ложиться на ситцевые подолы девчат. А пока не думаешь ни о чем. Лето было всегда жарким и очень долгим. Без устали трещали кузнечики, пахло земляникой, молоком, пылью и очень «густо» сеном. И коли пробиралась наша реченька меж болот, то имела она некоторое свойство, окрашивала воды свои в разгар лета в ярко-оранжевый цвет. Весной, в начале лета, прозрачная, чистая, полноводная, позволяла стирать самое белоснежное белье. Но вдруг темнела, как бы указывала: все, мол, больше я вам не помощница, и у меня роздых должен быть. Рыжим становился камыш. И мы, детвора, становились все одной масти, словно от одной матери, рыжеволосыми в одинаково одетые трусы и майки грязно-желтого цвета. Но это нас ни капельки не смущало, и мы по-прежнему наслаждались счастьем от купания в ласковой речке. Вот только на рыбу Балда была скуповата. Но для котов почти каждый из нас умел добыть лакомство. Майками ловили гольянов. Самым усидчивым пацанам случалось удить махоньких, желтых, как пятак, карасиков. Занятие это увлекало, но быстро надоедало, поэтому все происходило между купанием, для чего в тени на плотике всегда стояли банки с червями вперемешку с хлебными крошками.
Река наша текла ровно и только где-то у горизонта резко поворачивала и скрывалась в густых зарослях. Нам всегда было интересно узнать, где же заканчивается она? И чтобы докопаться до истины, мальчишки строили плоты, и самые отчаянные уходили в плавание втайне от родителей.
Оставшись на берегу, мы очень боялись за них и, когда плот скрывался за поворотом, замирали от волнения. Кто-то не выдерживал, вспоминая рассказы о зловещих болотах, и бежал оповестить взрослых. Тогда отцы быстро возвращали «мореплавателей». Им попадало «на орехи».
И снова река погружалась в ребячью суету, возгласы, смех. Ей, наверное, не было грустно и одиноко. Но вот прошли годы, скатились, как салазки с ледяной горы, и все изменилось. Не стало того поселка. Ликвидировали за бесполезностью. Лес вырубили. Люди вынуждены были побросать дома, огороды. Разъехались, кто куда. Остались погост, тополя, когда-то заботливо посаженные жителями, и реченька. Но, боже мой, какой махонькой и робкой видится она мне теперь! Ручеек. А мост? Мостик в три шага. Бывая в родных краях, там, где проходило детство, непременно спешу к речке и, сидя на полусгнивших бревнышках моста, опустив ноги в воду, ощущаю прикосновение шустрых головастиков и думаю: «Как же должно быть плохо тебе нынче, реченька? Грустно среди густых зарослей и кочек. Не оттого ли скукожилась ты, родимая, сжалась, высохла и состарилась? Или состарились мы?». И словно услышав меня, разгадав мои мысли, она вдруг булькнет, всплеснет мелкой волной, словно улыбнется, обозначив густо усеянные морщинки, и тут же широким рукавом смахнет слезу, перекатом выровняет себя и как-то виновато, смущаясь, медленно потечет вдаль.