Татьяна Воробьева – девушка особенная. Это понятно с первого взгляда: хрупкая красавица, с выразительными глазами, нежная, утонченная. Облик никак не вяжется с профессией татуировщика. Хотя Таня – мастер на все руки. Все, что попадает в поле зрения, будь то кожура апельсина, шерсть или бумага, – становится частью нового. Частью того, что принято называть произведением искусства. Впрочем, Таня свои творения называет просто и емко – «работа».
Павловские потери
С Татьяной познакомился год назад, случайно был проездом в Павлово. Городок маленький, уютный, на правом берегу Оки. Обычно творческому человеку сложно найти себя в провинции. Но Павлово – другое дело.
В небольших домах или даже в комнатах арендуемых квартир работают маленькие коллективы. Занимаются пошивом галантереи: чаще всего это туристические наборы. Сундучок, внутри которого стопки, фляжка, ножи, иногда шампура.
Предприниматели долго конкурировали, боролись за клиентов. И почти одновременно пришли к выводу: кожу нужно украшать. Так в городке появилась художественная ниша: пирографы.
– Я приехала сюда из Буя, – рассказывает Таня, – училась на ювелирном деле, потом узнала, что требуется пирографы, и сменила профиль. В ювелирке – страшно: постоянно идут потери. Директора трясутся над драгметаллами, все до последнего грамма меряют. Там даже халат, в котором трудишься, нужно оставлять в мастерской. С нами работали мужчины… Ветераны, можно сказать. За копейки горбатятся. Но не уходят – не могут. У них долгов с этими потерями на триста тысяч…
Таня работает в частной фирме, которая занимает двухэтажный домик. На первом этаже – цех по пошиву, раскройке. На втором – мастерская художников. Поднимаемся по лестнице. За дверью, оклеенной плакатами, небольшая комнатка – четыре стола, в углу кадка с монстерой. Цветок закрывает листьями стенд под названием «Как не надо рисовать».
– К нам часто приходят любители, – объясняет девушка. – Говорят, что умеют рисовать. Ну, мы просим продемонстрировать. Вот результаты вывешиваем.
На стенде, пронзенные булавками, висят куски кожи. На них изображены звери. С ходу и не разобрать, то ли кошка, то ли лось.
Таня – старший художник в бригаде из четырех пирографов. Она следит за качеством работы, материалами на складе. Правда, на зарплату это не влияет – деньги выдаются по количеству нарисованных дециметров. Все в бригаде – девушки. Парни здесь почему-то не задерживаются.
– Павлово – город мастеров, – говорит Татьяна. – Здесь кузнецы в почете. Вот и обходят мужики пирографию стороной.
Девушки трудятся, негромко перешучиваясь. Скользят по коже латуневые жала выжигателей, вьется едкий дымок.
– Работа вредная, наверное? – спрашиваю.
– Ну да, – отвечает Арина, подруга Тани. – Нам даже очки и респираторы выдают. Рисовать в них неудобно. Вон, в столе лежат. Мы их раскрашиваем в перерывах.
Нахожу толстую папку с рисунками. Работы чужие – их переводят на кальку, а уже с неё – на кожу. Преобладают незамысловатые сцены охоты: собаки, мужики с ружьями, загнанные звери.
Таня – анималист. Людей рисовать умеет, но не любит.
– Они у меня странные получаются, – объясняет художница. – Видимо, вижу их по-другому. Не всем это нравится. Народу подавай, чтобы как на фотографии.
Готовые наборы в Павлово не задерживаются. Большая часть уходит в областной центр – Нижний Новгород. Остальное расходится по России.
Эпоха бабочек
Встретил Татьяну через год. Сменила не только работу, но и место жительства – переехала в Нижний Новгород.
Город удивительный – в нем всего понемногу. Немного столица, немного провинция. Дома старой застройки перемежаются с новыми высотками. Почти как в Тюмени.
Пирографу здесь работать сложнее. Нижний живет новым ритмом, в котором творчеству не всегда находится место. Нужны менеджеры, шеф-повара, аниматоры, таксисты – кто угодно! – только не художники.
– Ну, при известной ловкости можно выкрутиться, – говорит Татьяна. – Стены в детских садиках раскрашивать. Или машины аэрографией.
Однако есть искусство, близкое к пирографии, – татуирование. Девушка сама собрала машинку, с рук приобрела чернила. И работа закипела.
– Опробовала на подруге, – говорит Таня. – Ей кто-то наляпал узор на руке, да такой, что шрамы остались, а тату посинело. Ну, я и выправила…
– Что, прямо так, с первого раза? – удивляюсь. – Не тренировалась даже?
– Нет. А зачем? Я же пирографом работала. К тому же если рисовать не умеешь, тебе тренировочная кожа ничем не поможет. Конечно, тут свои тонкости, но принцип тот же.
Татуировщиков в Нижнем много. Сейчас это модно, но дорого. Хорошо «забитый рукав» может стоить тысяч двадцать, а то и больше.
– Деньги есть не у всех, поэтому кто-то покупает машинку и пробует сам. Другие идут к неучам-знакомым. Что в итоге? Куча «портаков» (непрофессиональных, испорченных татуировок – прим. авт.). И ведь гордятся ими! Здесь, как в фотографии. Купил фотоаппарат – уже фотограф. Купил машинку – татуировщик. Хотя настоящих мастеров можно по пальцам пересчитать, – объясняет Татьяна. – Человеческое тело, тот же холст. Иногда плохой, иногда – идеальный. Бывает, смотришь на клиента, и в голове рождается эскиз. Знаешь, что будешь рисовать и где. Ночь не спишь, придумываешь. Даже готова цену скинуть, лишь бы «набить» то, что видится. И вот смотришь ты на клиента, показываешь с горящими глазами ему эскиз. А он рот открывает и говорит: «Хочу дракона и череп с кинжалом». Или, если девочка: «На бедре павлина, а вот здесь – бабочек и звездочек». И весь запал мигом пропадает. Это очень характерный для художников рабочий момент. Когда тебе, как творцу, видится одно, а клиенту хочется «как у всех». От таких заказов обычно отказываюсь. Но иногда приходится смиряться, кушать ведь хочется.
– Если в процентах, сколько из клиентов тех, кто выбирает оригинальные тату? – спрашиваю.
– Не больше пяти. Татуировка – отражение души. А её теперь трактуют как отражение моды. От этого немного страшно. Хочется, чтобы и искусству осталось место. Оно во все времена должно быть выше модного «хочу».
Мода на память
Наш разговор прерывает клиент. Девушка не старше двадцати пяти, зовут Леной. Она без стеснения снимает топ, откидывает крашенные под рубин волосы. На лопатке красуются набитые контуры будущего произведения: лицо Джонни Деппа.
Таня достает из шкафа машинку, ставит перед собой мисочку с чернилами, воздух наполняется жужжанием.
– Видишь, как работает игла? Можно поменять скорость. Увеличим – будет контур, уменьшим – забиваем цвет. Сейчас выпускают крутые машины, каждая с узкой функцией. Качественное тату можно сделать и на этой. Но получается дольше. На новых небольшую картинку набьешь в два захода, а с этой – в пять.
Игла бьет, словно жало у осы. Клиентка морщится, но терпит. Татьяна объясняет, что спину забивать – дело болезненное. Проще на руках, бедрах.
– К твоей работе, наверное, многие относятся предвзято?
– Разумеется, – кивает Таня. – У многих еще с совка в головах остался шаблон. Мол, если татуированный – значит, уголовник. На самом деле это не так. Это направление искусства. Существуют целые школы. Правда, в России чего-то своего пока нет. Набиваем картинки в западном стиле. Или в восточном.
– Иероглифы?
– Ну да. Еще стилизация под «якудза» – в последнее десятилетие многие стали японистами. Будто своей культуры не хватает. Но это ерунда. Гораздо хуже, когда просят набить цитату. Это уже идет пошлость. Не лучше звезд и бабочек на пояснице. Набивать слова, это как номер на себе писать. Смотрите, какая я умная – у меня на запястье цитата философа! На самом деле все проще – они занимают мало места и потому дешевле, чем полноценный рисунок.
Когда сеанс закончен и клиентка забинтована, интересуюсь про пирографию.
– Рисую, – говорит Таня. – Работаю на частников. Чехлы для мобильных, ремни, пряжки. Все это столь же нужно современному обществу, сколько и татуировки. Я, честно говоря, не всегда вижу разницу. Те же одинаковые котята, змеи, драконы и знаменитости. Часто просят нарисовать портрет владельца. Я не отказываюсь – тоже хлеб.
Искусственное искусство
– У меня складывается впечатление, что человечество вдруг стало пластиковым. Ты выпускаешься из училища или университета, полный идей. А тебя по шапке бьют, предупреждают: рисуй, но за рамки не вылезай. И ладно бы работодатели, так сами клиенты! Они тянутся к искусству, просят живописи, музыки, литературы. Им даешь что-то новое, но его сразу отвергают.
– Так беда в людях? – спрашиваю.
Таня качает головой. Мило улыбается.
– Если общий уровень культуры поднимется, то и требовать будут уже не банальных котяток на чехлах и ключницах. Но это – утопия. Для роста культуры нужно думать. Люди думают, но не о том, поэтому мы и торчим в болоте мещанства, где бабочка ценится выше, чем произведение с четкой структурой композиции, сюжетом. Народ понимает, что нынешнее состояние – не очень хорошо. Сделать ничего не может, придумывает смысл бессмысленному. Бредят, например, что бабочка – символ возрождения после смерти. А павлин – символ благородства. Но это все чушь, главное – подача, уровень исполнения. Когда ремесло заточено до бритвенной остроты, появляется искусство.
За окнами – вечер. Я собираюсь возвращаться домой. Уже в подъезде сталкиваюсь с очень грустным, сутулым мужчиной.
– Вы не знаете, Татьяна Воробьева здесь живет? – спрашивает он.
Указываю на дверь. Интересуюсь: не тату ли пришли набивать?
– Зачем оно мне, – отмахивается мужчина. – Вот дочке хочу подарок сделать. Чехол под планшет. Таня сегодня позвонила, сказала, что заказ готов.
– А что на чехле, если не секрет? – осторожно интересуюсь.
Собеседник лучезарно улыбается, в глазах появляется веселый огонек.
– Там портрет Маши! На целых пять дециметров.
– А почему портрет?
– Ну так… Пусть все видят, чей планшет. К тому же это красиво.
Молча гляжу, как за спиной мужчины захлопывается дверь. Человек пришел за своими пятью дециметрами искусства.
