На потолке, по углам ванной комнаты, и там, где ржавые водопроводные трубы уходили в стены, наросли седые паутины.
Темно-желтые листики масляной краски свисали с отсыревшей штукатурки.
Кран смесителя, по недосмотру пьяной бригады, прилепился бессмысленно под раковиной. В раковине ютились пузырьки, флакончики, тюбики, щеточки, карандашики – палитра, откуда женщина черпает себя.
Пятидесятилетняя Валентина, укрытая в ванне пеной, боялась неосторожно пошевелиться. Облезлая эмаль раздражала кожу, как овощная терка.
Валентина разгребла пену. Проглянуло складчатое тело, похожее на тесто.
– Ерунда! Теперь у меня будет тело, какое захочу.
Она улыбнулась, вытерла полотенцем руки, достала из раковины пачку сигарет, зажигалку и прикурила.
– А жизнь проползла черепахой. Ждать – оно всегда долго. Успела побывать и Валечкой, и Валюшкой, Валюшей-любочкой, Люшечкой, Валей-Валентиной, Валюхой-плюхой, пока не превратилась в какую-то розовощекую бабу без имени. Но погодите, шельмецы, списывать меня со счетов. Сегодня узнаете, что я такое. Сегодня ровно двадцать лет нашему с Вещуньей разговору. Двести сорок месяцев! Четыре тыщи триста восемьдесят четвертый день, как я выполняю наказ Вещуньи. Целовать стену! Ежедневно – без пропусков! – нагибаться над ванной и целовать стену! Вот этот маленький сырой квадратик. Не уезжать в командировки, на дачу и все целовать квадратик. Вещунья знала, что говорила. Деньги спрятала в сумку, рассмеялась. «Почему, – спрашиваю ее, – смеешься?». Она тычет пальцем в стену. «Вот, – говорит, – твоя, дурочка, сила». Вспоротых лягушачьих желудков, кисельной травы, шести раз по шесть полудюжин яиц ужа – этих пакостей у Вещуньи не водилось. Смерть же Кирюшина предсказала час в час. И ведь точно, спустили Степку с лестницы, позвоночник сломил и в больнице помер. А взять Ваньку Спиридонова. Ну кто бы прикинул, что этот распадающийся на молекулы алкаш выиграет в лотерею ДОСААФ машину? И не «Рожец», а самые настоящие «Жигули». Только что номер движка не объявила провидица. Ну а Катерина, родившая тройню от хлюпика мужа? Славненькие толстенькие девочки, по три с половиной кило каждая. Сам муж после жениных родов стал вдруг хорошеть, наливаться да как расползется не на шутку! Жена костюмы отказывалась менять – купят, а пуговицы, глянь, уже и отлетают. И все – точь-в-точь, по слову Вещуньи.
«Улю-уп». Вода в ванне пошла на убыль.
Розовощекая баба бросила окурок в унитаз.
– Раскошелилась на десять тысяч рубчиков. Это сейчас не деньги, а тогда я призаняла и у Глашки, и у матери – жива еще была, Царство ей Небесное. У соседей, у Яшки брала, у Павлюка-падлюка сотенную перехватила, у сослуживиц клянчила. Оладьин ни копейки не дал, жадюга. А в постель – первое дело! Но бесплатно любим не будешь. Я спросила у Вещуньи: «Что с ним станет, по секрету?» – «Разоренье его ждет». И как-то ночью буржуин вогнал себе пулю в башку.
Валентина встала и с предосторожностями включила душ.
– Умная она была, Вещунья, – отфыркиваясь, сказала Валентина. – Попусту слов не тратила, что творила, ведала. «Ты, – говорит, – дорогу в вечность задаром получаешь. Десять тысяч – это ты за всех сквалыг, что мне должны, платишь. Сердце мое учуяло скрытый в стене знак. Он начертан тебе. Так будь добра, распишись и получи».
Розовощекая баба перекрыла воду.
«В этот же самый день, спустя двадцать лет, – сказала Вещунья, – поцелуй в последний раз магическое средоточие, омойся и, не одеваясь, выходи на балкон. Далее не скажу, эти сферы вне моей власти. И ни к чему тебе консультации. Обретешь знание – сама кого угодно проконсультируешь!» – усмехнулась Вещунья.
Голая, Валентина вышла из ванной. Мокро наследила на дощатом полу, остановилась у подоконника. Зябко поежилась. Декабрь. Минус тридцать с гаком. Школьников учиться не пустили.
– А! – отчаянно вскрикнула Валентина. – Привет, Вещунья! – выдохнула она и рванула ручку балконной двери.
Снег заскрипел, уминаясь под ее ногами. Тело задымилось. Розовощекая баба уселась в сугроб. Из глаз брызнули слезы. Вот бы вспрыгнуть, броситься назад, забиться под ватное одеяло и там отхлебывать, отхлебывать, отхлебывать – чай, водку, спирт!
– Знание! Мое знание! Я его получу!
Ее трясло. Зубы стучали, мышцы пульсировали, словно к ним подвели электрический ток, мокрые волосы шевелились.
«Ты забыла, болваниха? Двадцать лет? Двадцать лет? Все насмарку? Память закоротило, да? Вещунья не ошиблась ни разу!».
И унялась в мышцах дрожь. И возвратилось тепло.
«Ваш заказ!» – хотела сказать Валентина, но не сказала: языка у нее не было и рта не было. И самой Валентины не было. Слезы замерзли на ее щеках. Кто-то из жильцов увидел заиндевелое тело со своего балкона и вызвал милицию.
Голая синещекая баба, украшенная белыми пушистыми дорожками, с оледенелыми космами, крепко пристыла к балконной плите. Белые, точно костяные, губы ее кривились не то в восторге, не то в удивлении.
– Господи-страхи, вот дура! – поразился следователь.
– Может, тут особый смысл жизни? – предположил сержант.
– Действуй, философ, киркой, – сказал следователь. – А кое-где стамеской.