Это всё придумал Керенский в семнадцатом году
Реформы Февраля семнадцатого года удивительно быстро достигли патриархальной Тюмени. Будь правительство Александра Керенского честолюбивее, оно непременно снабдило бы тот революционный февраль эпитетом «великий», отмечали бы мы сегодня очередную дату Великой февральской буржуазно-демократической революции. Зато более хваткие большевики сделали всё, чтобы события начала 1917-го стали прологом грядущего октябрьского переворота. Отголоски питерской смуты отразились и на жизни тогдашней провинциальной Западной Сибири.
Образ правления через… демократию
Уже на пятый день после известия из Питера, согласно архивным данным областного центра документации новейшей истории, «в Тюмени создается Временный исполнительный комитет под председательством директора коммерческого училища В.И. Колокольникова». В специальном воззвании к жителям города сообщалось, что, поддержав Временное правительство, комитет призывает тюменцев «установить образ правления через Учредительное собрание, созванное на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». В те же дни в городе образовался Совет рабочих и солдатских депутатов.
Историческим является и тот факт, что главная улица города – Царская – была переименована в улицу Республики именно тогда, при Временном правительстве, а не с приходом большевиков, как считали многие. Это же касается и реформы русского правописания: не Ленин отменил «яти» и «твёрдые знаки» в окончаниях слов, а Керенский. «Исключить букву такую-то с заменой ее через…», – такие формулировки встречаются чуть ли не в каждом пункте правительственного циркуляра весной семнадцатого. А употребление непривычной буквы «ё» объявлялось «желательным, но необязательным». Казалось бы, мелочь, а на самом деле – предвестник грядущего грандиозного бардака в стране. Читая, к примеру, «Постановление совещания при Мин. нар. просвещения», изданное Тюменским профессиональным учительским обществом, встречаешь свежие (и вполне понятные) ошибки наборщиков, которые непроизвольно, по старой привычке и вопреки предписанию, ещё продолжали набирать в типографских строчках эти самые упразднённые буквы. Затем кто-то спешно, от руки, вставлял вместо «ятя» букву «е»... То же учительское сообщество рассылало на места листовки с правилами новой орфографии «прилагаемого образца» для распространения среди учащихся. О времени выхода специальных стенных таблиц с теми же правилами гражданам обещали сообщить особо.
Именно школа, будто чуткий барометр, в первую очередь реагировала на февральские перемены. Правда, были и свои сложности. Как, к примеру, было поступить с обязательностью преподавания в школе Закона Божия? Ведь прямых указаний (отменить или оставить) из столицы не поступало. И здесь, в тюменской провинции, приняли нестандартное решение: «Закон Божий считать обязательным для школы, но необязательным для учеников...». Учительское сообщество, судя по архивным документам, больше ломало голову и над тем, «возможно ли учащимся посещать городские митинги?» И, между прочим, неспроста. «На митингах часто вносится элемент улицы, ход митинга носит бурный характер (начались погромные агитации), – говорится в протоколе одного из педсоветов, – это слишком треплет нервы учащихся и не дает ответа на волнующие их вопросы». Запретить хождение школьников на митинги, конечно, было невозможно – ведь теперь наступила демократия. А вот дать разумные педагогические рекомендации родителям было вполне приемлемо и реально – тем более что строгие отцы семейств, по всей видимости, видели в учительстве авторитет и прислушивались к его советам.
«Прошлое не представляется милым…»
Сами же настроения интеллигенции того времени (в том числе и учительской) далеко не однозначны. И об этом говорят задокументированные воспоминания «просвещенца со стажем» Ф. Ларионова, который отмечал: большая часть его учительской деятельности приходилась на царское время и «в противоположность обычному взгляду мне прошлое не представляется милым». «Воспоминания о моей дореволюционной педагогической деятельности мне неприятны.., – читаем его учительские заметки. – Мертвая неподвижность во всем, затхлая атмосфера в общественности и в педагогике. Самодержавие свергнуто и как будто ни в ком не вызывает сожаления; ну, а дальше что? Требуем смещения директора народных училищ Маляревского... Начинаем с нетерпением ожидать реформ сверху. Что же это проф. Мануйлов, министр народного просвещения Временного правительства, молчит, как в рот воды набрал? Или наша школа не нуждается в преобразованиях? Пробуем самостоятельно вести наступление на религиозное обучение в школах, но особенного успеха не имеем. Клерикалы начинают объединяться и вести контрнаступление на идею советской школы. Правительство пока что придерживается строгого нейтралитета». Автор воспоминаний акцентирует внимание и на «крупных, давно назревших реформах, которые были декларированы буквально на другой день после установления новой власти» – он говорит о имевших место правительственных реформах календаря, мер и весов, решении об отделении церкви от государства и школы.
Февраль семнадцатого года глазами «старых большевиков», как и полагается, отличается привычной нам по советскому времени фразеологией: «...Февральская революция застала меня в с. Слободобешкильском Ялуторовского уезда Тобольской губернии, – пишет партактивист С. Комольцев. – Я не мог оставаться в стороне от происходящих событий. В силу этого я включился в революционную работу. По моей инициативе совместно с другими передовыми людьми был организован совет депутатов, волостное земство было ликвидировано. Характерным в этом отношении является то, что организованный нами совет не подчинялся Временному правительству, как министров-капиталистов, так и правительству Керенского, такое поведение совета вызвало злобу со стороны уездных органов Временного правительства...». В общем, товарищ Комольцев поспешил отметиться: «Я, хоть и такой маленький, а тоже повлиял на ход истории».
...Удивительно все-таки мало документальных свидетельств того, что происходило в тюменской глубинке в те февральские и последующие весенне-летние дни семнадцатого. Заведующая отделом областного центра документации новейшей истории Майя Смирнова для полноты картины поведала, что в нашем городе к моменту Февральской революции проживало около 30 тысяч человек. К их услугам было несколько банков, ломбард, театр, три гостиницы, харчевня, постоялый двор, 31 трактир и чайных, 95 легковых извозчиков, 63 ломовых, с три десятка телефонов... Было около четырех с половиной тысяч домов, более сотни улиц и переулков, четыре площади, 16 православных церквей, четыре часовни, несколько мужских и женских приходских училищ, церковно-приходских школ и пара воскресных. В городе, кроме того, имелось две библиотеки, одна читальня, метеостанция, музей, три типографии, шесть фотографий, горбольница, три аптеки, семь врачей, пять фельдшеров и четыре фельдшерицы... Обычный провинциальный городок в дни февральского бурления в столицах и накануне великих потрясений – потрясений, о которых и по сей день мы мало что знаем.
