В Тюменском музее изобразительных искусств открылась юбилейная выставка Владимира Глухова “Качим-Кермек”. Это не название населенного пункта, хотя на афише оба слова написаны с заглавной буквы. Качим и кермек – два степных растения, которые, высыхая и спутываясь, образуют кустик перекати-поле, гонимый ветром, куда придется.
Так бывает и с человеком, вырванным из родной почвы, – несется он по свету и по жизни, не в силах пустить корни... Людям – перекати-поле, вольным и невольным скитальцам, посвящен передвижной выставочный проект “Качим-Кермек”. Его куратор Юрий Рябченюк, бывший тюменец, живущий в Москве больше десяти лет, осенью повезет картины Глухова в столицу, в Музей искусства народов Востока, а потом в Петербург, в Музей нонконформизма.
“Качим-Кермек” – это еще и альбом, в котором репродукции соседствуют со статьями искусствоведов, коллекционеров, друзей и поклонников творчества Глухова, путевыми заметками и литературными опытами самого художника. Благо, на все это нашлись спонсоры. Самым деятельным оказался директор Тюменского филиала инвестиционной компании “Атон” Андрей Гребенкин, который не только дал денег, но и с увлечением участвовал в организации выставки.
Тюмени Владимир Глухов достался случайно – как экзотический плод, выпавший ненароком из саквояжа путешественника, который был у нас проездом из неведомого в далекое. Выпал, покатился апельсиново-яркий, солнечный и на удивление всем не увял, не пожух ни в слякотной осени, ни в зимних сугробах… Вообще-то Глухову в Тюмени неприютно, холодно, хотя здесь он обрел и друзей, и признание. Здесь осел, покинув в начале девяностых родной Таджикистан, сюда возвращался из неласковой Москвы и полюбившегося вроде бы Владимира, отсюда совершал паломничества в Страну Востока, реальную и несбыточную одновременно... Поездом, самолетом, на крыльях грез. А летом позапрошлого года махнул на все рукой и проехался по Средней Азии автостопом. “Я не настолько глуп, чтобы искать давно прошедшее, – говорит художник. – И я ехал туда не за тем, что потерял. Я люблю родину, какая она есть. Там могилы моего отца, матери, деда, бабушки…”.
Смутно помнится давняя поездка в Узбекистан: горы в голубой дымке, почва цвета глины. В тон ей, может немного светлее, глухие стены старого Самарканда, мутные арыки вдоль улиц… Из ярких красок – только слепящее небо и одежда узбечек, похожих на жар-птиц в своих платьях из хан-атласа. Буйство цвета, идущее, похоже, не от природы, а вопреки ей, от состояния души. Это состояние как самое главное богатство увез с собой из дома Владимир Глухов, долгие годы трепетно берег, то и дело, выплескивая на холсты сочным фейерверком. За этим состоянием отправился в Азию вновь. Его отговаривали, пугали риском, грязью, неустроенностью, предупреждали, что прежнего Душанбе больше нет… “Это так, – соглашается он. – Но воздух тот же, горы те же, вода та же. И люди, в принципе... В городе они изменились, а в горах – те же”.
Поездка прошла на диво благополучно: художнику помогали все, и старые знакомцы, и встречные-поперечные чужаки, с которыми сводила судьба. Рисунки и путевые заметки он сходу публиковал в Живом Журнале. Рассказывал, как окунулся в атмосферу восточного базара, как отведал, наконец, азиатской кухни – всех этих лагманов, мантов, шурпы, самбусы, каурмы. Писал, как прозрачен воздух в горах, как дорогой менялся сам солнечный свет, все больше становясь тем, по которому тосковала душа… И как за три месяца странствий он потратил всего-навсего девять тысяч рублей. “Счастливейшая пора моей жизни. Когда просыпаюсь утром, и ничего не болит, а главное – совесть не болит. Понимаю, что прожил день наполненно и правильно, и чувствую, что следующий день тоже будет правильным”. Он вернулся в Тюмень, до краев наполненный Азией. А тут очень кстати позвонил Рябченюк. Он, оказывается, читал ЖЖ Глухова, и ему пришла идея большого выставочного проекта... “Благодаря ему я год не занимался ерундой, а с утра до вечера занимался живописью”.
Искусствоведы видят в творчестве Глухова экспрессионизм и модернизм, элементы “примитива” на крепкой академической основе, сферическую перспективу Петрова-Водкина, орнаментальные ритмы. И обязательно различают два периода: азиатский и тюменский, вернее, российский. Первый – это свет и цвет, тонкий философский лиризм, библейские мотивы, жанровые сцены, ирония, даже лубок, неотразимый восточный колорит, символом которого стала одна из самых известных в Тюмени картин Глухова “Зульфия и колхозник”. Безмятежно спит на бахче роскошная синяя дева, над ней в изумлении бородатый дехканин… Со вторым периодом сложнее. В работах, посвященных России, слишком много безысходности, мрачных или тревожно-пронзительных красок. Художник прекрасно видит и сознает драму нынешней Азии, но пишет праздник, солнце, сказку, а в благополучном вроде бы тюменском краю – надрыв, муку… Это тоже состояние души, определяемое не столько средой, сколько ее отсутствием, тоской по обетованному краю, который остался где-то там – не в пространстве, а отчасти во времени, отчасти в воображении.
Из тюменского самоощущения родился образ Васи, писанный, кстати, с реального человека – мастера на все руки при школе № 1, где Глухов, только-только приехавший в Тюмень, устроился художником-оформителем. Бывало, сиживали они на пару в подвальной мастерской, беседуя о сложных проблемах мироустройства. Из набросков получилась целая серия: “Вася и гаражи”, “Вася и облако”… И совсем трагическое: “Вася-Икарушка”, распластанный на дощатых краснозвездных крыльях лицом к небу, а в картине “По-над оврагом” и вовсе ничком, без крыльев… Искусствовед Вера Субботина выделяет полотно “Прополка поля бурьянного” – мощное, многозначное, символичное... Все те же серые тона, две женщины, одна, на коленях, смиренно делает свою работу, над ней гоголем торчит пугало, обряженное в цилиндр и фрак, другая, с косой, стоит, напряженно глядя на зрителя из-под руки, а над ширью бескрайней – резкие мазки сумрачного неба. То ли гроза…
В Тюмени выставка проработает до 17 февраля.
