Село наше было песенное, разговорчивое. Ни одно горе-беда не могло лишить людей радости общения, вместе попеть, повеселиться, поговорить. Никакой возраст этому не был помехой – пели стар и млад. С песней садились за стол на семейных и колхозных гуляньях. С песней шли на работу и с ней же возвращались домой.
Помню, как по утрам на большой дощатой лодке по реке колхозники добирались до дальних покосов. Переплывали на другой берег, а потом вдоль его гребли вверх по Иртышу. Зеркальная гладь воды была слегка подёрнута тонкой белёсой дымкой, будто припорошена тополиным пухом. А противоположный высокий обрывистый берег снизу наполовину был прикрыт сиреневым фартучком тумана.
Берег же, мимо которого плыли косари, постоянно протягивал навстречу зелёные руки-ветви плакучих ив. Стояла завораживающая тишина. А в ней над полусонной рекой плыл еле уловимый малиновый звон. Да слышно было, как размеренно поскрипывали уключины лодки и плескалась под вёслами шелковистая утренняя вода.
И вдруг речную тишину взрывала песня. Её начинала самая голосистая из самородных сельских исполнительниц, и тут же подхватывала самодеятельная спевшаяся капелла из женщин-косарей без всякого музыкального сопровождения. Пели обычно в два голоса, а, бывало, накатывал и третий, мужской. И песня раздельно неслась над рекой, отдаваясь от полированной глади воды и от кручи высокого отвесного берега, и её было слышно не за одну версту. С песней порой возвращались и после тяжёлой воловьей работы.
Это пение косарей я слышал ещё мальцом, когда бегал к реке встречать с работы отца. Потом отец брал меня с собой на дальние покосы, если оставался там на ночную рыбалку. Днём он косил вместе со всеми, а потом вечером, когда косари уезжали с покоса домой на большой колхозной лодке, мы шли к облюбованной им заводи. Там у него была своя спрятанная в кустах лодка и рыболовные снасти – мерёжа, натянутая на два раздвигающиеся с одного конца длинных шеста. Эту снасть у нас называли кривдой, а сам процесс рыбалки – кривдить. Может быть, потому что кривда позволяла ловить простой хитростью. Стремительное течение водоворота-заводи, противоположное речному, само загоняло подхваченную им рыбу в рыболовную сеть. Ночью же с добычей на своей лодчонке мы приплывали к селу. Отец, поспав дома два-три часа, утром ни свет ни заря снова шёл на работу. А когда я стал подростком, он брал меня на дальние покосы уже на положении косца. Часто приходилось окашивать залесенные участки луга или полузаболоченные низины, работать наравне со взрослыми. Тогда не принято было делать скидки на возраст. Наоборот, любили подгонять, и часто в силу необходимости. Ведь косцы обычно шли по участку травостоя развёрнутой цепью, один за другим, продвигаясь вперёд с каждым взмахом косы. И попробуй, было, отстать от впередиидущего, хотя я находился со всеми далеко не в равных силовых категориях. Взрослым трава низин и залесенных мест достигала до пояса или до груди, а меня она скрывала с головой, как утёнка.
Вот тогда, за время лодочных «прогулок» по реке с косарями, я и наслушался их песен, то весёлых, то трепетно-нежных, а то и с непередаваемой бабьей грустинкой по прошедшей молодости. И это не были песни праздничного застолья, в разгар которого все его участники вдруг начинают мнить себя непревзойдёнными мастерами-исполнителями и под скопившимися винными парами тянуть кто в лес, кто по дрова. Это были песни рождённого самим по себе деревенского ансамбля с сильными вокальными голосами, проникающими в самую душу и ласково трогающими её струны. Их воздействие многократно усиливали сам колорит и акустика летнего утра и просыпающейся реки.
Особенно врезалось в память несказанно чудное утро. Вдали над сопкой правого берега поднималось огромное солнце. Небо было голубое и чистое-чистое, будто умыто утренней росой. А когда гладь реки была во вздыбленных вихорках летучего тумана и вся желтым-желта, по ней во всю её ширь плыла отжившая свой короткий однодневный век подёнка. И кругом плескалась рыба, большая и малая. А в это время над сказочной рекой, отдаваясь в её зелёных берегах, плыла с накалом жизнерадостности и задушевности проголосная песня «Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, На высокий берег, на крутой...».
Вполне возможно, что именно во мне возникло желание научиться играть на гармошке: сначала на русской и хромке, а затем – на аккордеоне и на баяне. «Как хорошо поют! – по-мальчишески рассуждал я. – Но обидно, что не под гармошку. По радио же всегда под музыку»... А когда овладел игрой на музыкальном инструменте, для тех же певуний – женщин-колхозниц – стал чуть ли не первым гармонистом на селе.
Где-то семи лет от роду был уже востребованным музыкантом. Играл в клубе, на вечеринках, а то и по просьбе на улице. Как порой бывало? Идут, скажем, молодые и в возрасте доярки летним вечером с фермы. Поравняются с нашим домом и кликнут: «Альбин, где ты? А ну, сыграй нам!». И начнут, бывало, под гармошку отплясывать прямо на пыльной дороге. А уж на бригадных гуляньях после уборки хлебов никогда не обходилось без меня. Правда, я не любил играть для выпивших. Но как отказаться, если люди просят?
Моя гармоника пригодилась и для школьных перемен и вечеров. Под её наигрыши сверстники учились танцевать и плясать. Самыми желанными были старинные вальсы: «На сопках Маньчжурии», «Над волнами», «Берёзка». Под плавную ритмику вальса я подстраивал и песни на стихи Фатьянова, Исаковского, Матусовского, Ошанина.
Повзрослев, возглавил сельскую художественную самодеятельность. Примечательно, что самые голосистые женщины из тех же косарей и доярок составили костяк своеобразного сельского ансамбля песни и пляски. На концерты с их участием собиралось чуть ли не всё село.
Это было трудное послевоенное время. Но странно, что, не в пример сегодняшним дням, жизнь тогда радовала людей, а люди, как могли, радовались самой жизни. Потому и пела у них душа, скрашивая тяготы, горе и утраты военного и послевоенного лихолетья. И это свидетельствовало о силе коллективного духа, о людском мужестве и стойкости, которые находили самовыражение и самонастрой в песне. Не зря же в те далёкие годы родились крылатые слова:
«Нам песня строить и жить помогает.
Она, как друг, и зовёт, и ведёт.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадёт».
