Завершился жизненный путь бывшего сотрудника «Тюменской правды» Альбина Куликова. В последние годы он неизменно появлялся в редакции газеты с рукописями своих рассказов, отрывками из повестей и романов. Писал остроумно, порой ядовито высмеивая «прелести» нашей жизни, словом, на злобу дня. Теперь у нас одним автором стало меньше, но творчество Альбина Трофимовича, надеемся, оставит след в литературной истории нашего региона. Он написал добротную книгу «На житейских перекрестках», в которой более пятисот страниц. Предлагаем нашим читателям три рассказа-эссе из неё.
Альбин КУЛИКОВ
Евгений КРАН /рис./
Рыболов-подводник
Жизнь Кости Федоркина вся состояла из историй. Он ее так и называл – исторической. Собственно, то и не жизнь была в обычном понимании, а сплошные приключения. И кони его, малого, не раз трепали, верхом и на телеге, и трактор сонного на краю поля в борозду плугом запахивал, и чужие собаки штаны на ленточки пускали, и бодливая корова на рога поддевала и в огород в крапиву забрасывала…
Да и у взрослого Кости в обыденной жизни все было не как у людей. Собрался однажды он на покос. Пришел к месту сбора и вдруг вспомнил, что забыл оселок – то, чем косу натачивать. Вернулся домой, взял, что надо, и пошел обратно. Дорогой хватился – забыл, оказывается, еще и молоток с наковаленкой. Снова пошагал до дому. Пока ходил туда-сюда – сельчане уже уехали на машине.
Пришлось Косте отправиться на покос пешком. Но только заявился туда к полудню, как пошел проливной дождь. Забрался тогда Костя в шалаш и заснул под усыпляющий шум дождя. Проснулся лишь к вечеру. Поглядел: нет косарей с машиной – успели уже уехать. И опять пришлось ему топать пешочком.
Но, пожалуй, самое замечательное приключение с ним свершилось на рыбалке. Плыл он как-то на легонькой лодке-долблянке по Иртышу с удочкой. Был, как всегда, навеселе. Рыбка что-то не клевала. А денек стоял жаркий, парной. Ну, и разморило Костю на воде. Задремал он на свою беду и выпал сонный-то из лодки. А плавал-то по-топорному, одним способом – нырковым с погружением на дно. А тут еще ко всему прочему хлебнул преждевременно с перепугу речной водички. Ну, и пошел камешком вниз.
Хорошо, что на берегу погодились парни из города, тоже рыболовы. Кинулись в воду (а там воды-то было глубиной метра два), схватили Костю, кто за что, и поволокли к берегу. Смотрят: что за черт? За утопающим рыба гонится, на солнышке поигрывает. Вытащили мужика вместе с рыбой и только тут, на берегу, разглядели, в чем дело. Оказалось, к тому на дне зацепился за штанину удочками чей-то перемет-закидушка, проброшенный с берега к середине реки.
Откачали парни Костю, сварили из его улова уху и накормили утопленника. А лодку выловил односельчанин Сухомлинов. Потом он долго потешался над Костей. Подсаживался, бывало, где-нибудь к нему и заводил разговор:
– Ну, как там, под водой-то, жизнь молодая?
– Жизнь как жизнь, – отвечал Костя шуткой на шутку. – Полная, как и у нас, демократия. Кто кого сгреб, тот того и скушал.
– А водяного видел?
– Не только видел, но и разговаривал. На работу просился.
– А он?
– У меня, говорит, своих пьяниц хватает. И дал мне под зад пинка. Говорит, мотай отсюда, не мути в моем царстве воду. Правда, рыбкой угостил на прощание.
– Пойдем, по этому случаю выпьем, – предлагал Сухомлинов.
– Пей один, а я завязал, – наотрез отказывался Костя.
– Что так-то?
– Водяной сердится. Сказал: пить будешь – за рыбой ко мне больше не ходи. И всю, говорит, вашу деревню без рыбы оставлю. Так что на мне теперь большая ответственность. Не до выпивок.
Арии из опер с петлёй на шее
Михаил Пуговкин – прирожденный боец, и вся-то его жизнь, как поется в песне, есть «борьба-а-а». Раньше как профсоюзный лидер научно-проектного института он нещадно боролся под красным флагом с советской властью за демократию и социализм с «человеческим лицом». Теперь же вовсю борется под голубым флагом с демократией и с капитализмом с «нечеловеческим лицом». И с этой кабинетной борьбой он, как и раньше, не знает себе продыха, а другим пощады.
Наборовшись за день с такими же борцами за социальную справедливость, Михаил Пуговкин под вечер еле тепленький начинает подаваться с работы в домашнюю сторону. Пока он едет на общественном транспорте – молчит, словно рыба. Но стоит ему выйти на своей остановке, как с человеком происходит нечто невероятное. Вскидывает голову, открывает пошире рот и затягивает какую-нибудь арию из оперы. А голос у Пуговкина теноровый, сильный, как у ласкаловского певца, – слышно за целый квартал.
Так с арией и шествует к своему дому. Заслышав голос пьяного мужа, жена хватается за сердце и начинает отмечать про себя все зигзаги его движений: «Вот умолк – в киоск, видно, зашел за пивом. Вот опять взревел и тут же осекся. Значит, жучит из бутылки. Снова заревел, как деревенский бугай… О, господи… Набрался – свету белого не видит…».
А как же? Давно сказано не нами, что борьба требует жертв. А Пуговкин боролся за социальную справедливость не на живот, а на смерть. И как бы тяжело ни было, обязательно дотягивал с песней до родного порога, а тут уж, как приходилось, мог и упасть без чувств, замертво.
Но однажды он потерялся где-то на половине пути. Пел, пел и вдруг замолчал. Жена подумала, что опять зашел за пивом или балаболит с кем-то. Подождала-подождала – не подает Михаил голоса. Вышла во двор, походила по округе – нет нигде мужа. Тогда скликала соседей и с ними двинулась прочесывать территорию квартала.
Идут цепочкой, во все закоулки заглядывают, вдруг слышат не то в небе, не то под землей: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?...». Да так это тоскливо, жалобно. Кинулись они на звук, а он неожиданно оборвался. Потом снова возобновился. Запел уже по-другому, мятежно, со страстью: «О, дайте, дайте мне свободу. Я свой позор сумею искупить…».
Певца вскоре обнаружили на дне глубокого коммуникационного колодца.
– Батюшки святы! – всплеснула руками жена. – Ты это как сюда попал?
– По приглашению, – пьяно промычал из колодца, как из преисподней, Пуговкин.
– А что тут делаешь?
– Концерт даю по заявкам мышей.
– А на шее-то у тебя что? Удавка какая-то?
– Ребятишки хотели вытащить, да чуть было не задушили.
Все получилось, оказывается, как в голливудском кино: шел он, наступил на край крышки люка, та вдруг сыграла, сбросила Пуговкина в колодец и снова закрылась. Благо все обошлось хорошо. И сам он не покалечился, и профсоюзное движение в его лице не потеряло верного борца за счастье трудового народа. Исполать ему!
Каким местом пишется, тем и читается
С приходом весны небольшой двор девятиэтажки заполонила шумливая детвора. Зимой ее было не видно и не слышно. А тут откуда только и взялась? Высыплет вдруг из квартир и начнет носиться по всему двору. Особенно там, где грязи побольше и лужи поглубже. Кругом шум, гам, брызги в разные стороны, как от мчащейся конницы…
Пока молодые мамаши с самодовольным видом потягивают никотиновые соски да ведут между собой умные разговоры про всякую житейскую дребедень, их детки успевают вывозиться в грязи, будто чертенята, а потом извозить этой же грязью сидения возле подъезда дома. Следом за ними является ребятня постарше, рассаживается по спинкам сидений и вконец изгаживает скамейки своими грязными обутками. Выйдут днем из квартир-клетушек пожилые люди подышать свежим воздухом, а присесть-то и негде. Походят около, посудачат, повозмущаются, да и разойдутся ни с чем.
Но однажды все же взорвало стариковскую публику. Вышли так же дедули и бабули в праздничный денек на солнышко, а скамейки-то все в нашлепках грязи, словно по ним ходили в сырую погоду, как по тротуару. Сразу возник стихийный митинг протеста. Первым подал голос возмущенный дед Степан.
– Это форменное издевательство над стариками! – вскричал он и стукнул массивной тростью по ближайшей скамейке так, что от нее отскочило несколько комков грязи.
Его горячо поддержала бабка Егоровна:
– Доколе будем терпеть эту тиранию?!
И тут же обратилась к присутствующим с призывом:
– Отвоюем наши скамейки! Дадим по зубам ЖЭУ и невоспитанным родителям! Для этого я предлагаю от имени пенсионеров нашего дома обратиться с заявлением к Президенту России и в копии – к губернатору области…
Однако в жаркую неоконченную речь Егоровны неожиданно вмешался дед Проскуряков.
– Охолонь, Настасья! – веско проговорил он. – И не баламуть людей разными заявлениями! Мы и без президентов это дело уладим.
– Как ты его уладишь?– загорячилась бабка Егоровна. – Скамейки мыть будешь?
– Зачем мыть? – притворно удивился дед Проскуряков. – С них грязь и рашпилем не соскребешь, не соскоблишь.
И степенно пояснил:
– А мы на скамейках газетки почитывать будем.
– Да кому нужны твои газетки? Кто их читает? – возмутился дед Степан. – Вон ими вся первая лестничная площадка завалена. Моя племянница замаялась выносить и выбрасывать их в мусорку. Отказывается убирать подъезд из-за этих треклятых газеток.
– А мы все-таки посидим, почитаем, – запоигрывал нотками голоса дед Проскуряков. – У меня на этот случай их припасена целая куча. Да все самые интересные, с картинками.
Дед тут же сходил в подъезд, вынес оттуда кипу разных газет, постелил их на грязные скамейки и вежливо предложил протестующим:
– Не стесняйтесь, граждане, присаживайтесь. Проведем коллективную читку нашей прессы. Каким местом она теперь пишется, тем же и читать ее будем…
С того времени слова деда Проскурякова стали афоризмом. Выйдут иной раз пенсионеры девятиэтажки во двор, постелят на грязные скамейки пухлые номера газет и, прежде чем усесться на них, обязательно скажут:
– Ну, что? Почитаем нашу прессу?
И шлёп попами – самым «читающим местом» – на подстилку из газет. Бывает, что таким способом даже до дыр «зачитывают». Все зависит от весовой категории «читающего» и качества газетной бумаги.
