Лишь бы не было войны…
Вновь подает голос Терехин:
– Дружно работают у тебя топы и буры, и сейсма?
– Единым коллективом, Юрий Владимирович. Не будет скважин – не будет взрыва. Не будет профиля – не будет скважин. Завязка на всех. Будто по вселенским законам построено дело у Зайнуллина: «Все во всем» и «Все в себе».
– А как со спиртным. Не балуются?
Сам Терехин несколько лет в рот не берет ни капли. Насчет того, что жизнь усложняют пьянки – совершеннейшая истина. Подумайте только, громадьяне, глянув в корень жизни. Оглянитесь окрест и увидите, что рюмка, злая безразмерная рюмка – главное зло. Все проблемы по работе – из-за нее. В личной жизни – тоже. В общественной – рюмка претыка. Во всем. Разжигает нутрь зелье-то, биологическое, зверя – в человеке. А все эти кивки на характер, на психологию и прочее – отговорки. От правды никуда не уйдешь. Турнешь ее в дверь, она в окно влезет. Да если бы люди не пили, расхорошие мои громадьяне, войн не было б, и зажили бы мы на планете дружной космолюдинской общиной. И если, как говорят, число самоубийств в стране возросло, то ищи шерше ля рюмка. Я говорю об этом выстраданно. Понимает его и Зайнуллин, потому и отвечает серьезно.
– Практически года три у меня нет этого. Случается иногда лишь с особой санкции, но не простаивали из-за похмелок ни разу. Уволил, правда, человек трех за то, что самостийно позволили себе вечером после работы выпить.
– Что, и дни рождения не отмечают? – допытываюсь я.
– С моего разрешения. Культурненько. Ну, обычные ж мужики – работяги. Конечно, сезон на сухом законе протянуть трудно. Поэтому даю за зиму несколько дней парням, чтобы в потолок поплевали, для психологической разгрузки.
И вновь лицо Зайнуллина осветила улыбка.
С неба ливнёво сквозит на снега солнечный свет, профиль в решетке теней от сосен. Через полчаса пути мы уже на сейсмостанции. Беседую с оператором Фадеевым, с которым виделся в Сургуте на базе в начале сезона. Там была серселевская аппаратура, а здесь вновь – каменный век, наш «Прогресс».
– Значит, наделала вам шороху радиорелейка, Игорь Витальевич? – затеваю разговор с оператором.
– Было дело, совпадали частоты.
– Обстрелян уже на профилях?
– Восемь лет в Тазовской геофизической экспедиции проработал, в полярных, можно сказать, условиях. В газете потом прочитал объявление, что кадры сюда требуются. Третий сезон уже здесь.
– Холостяк?
– Двадцать лет – ума нет и не будет, тридцать лет – жены нет и не надо. Какой смысл разбалтываться? Потому и сыну уже 16 лет. На компьютерах специализируется.
– Письмами с женой общаешься?
– Не-е, звонками. Из вахтового поселка Солнечного.
Прерывая наш диалог, поясню: что-то есть детское в обличье Игоря Витальевича, и мне интересно говорить с ним.
– Как морячка, ждет тебя жена?
– Ну да, за тазовские мои годы приучилась к разлукам, – отвечает с присущим ему легким заиканием Фадеев. Алексей Талыков из его «экипажа» тем временем вскипятил и заварил чай, угощает гостей. Спрашиваю его:
– Несовместимости психологической с Фадеевым нет?
– Третий год вместе, – отвечает он с деревенской, как мне показалось, простотой. Но слышу вдруг:
– Из Воронежа, с девятого этажа я родом… В городе этом университет окончил.
– Сюда как занесло?
– По объявлению в газете «АиФ».
– Невеста есть?
– Вот вырастет борода – тогда.
– Да он сбрил ее к 8 Марта, – «продает» друга с улыбкой Фадеев.
– Устал за зиму?
– Естественно, домой уже хочется, поплюхаться в родной речке.
– Не жалеешь, что выбрал стезю сейсмика?
– Не-е, на заводе, например, со скуки бы умер. Работа в режиме – тюряга. Ужас – как это каждый день на работу ходить по часам и минутам, трамваями к проходной тилипаться.
Меня смех разбирает, бросаю реплику:
– А тут работа – сахар?
– Здесь лафа: отработал – и дома вмиг, проснулся – уже на работе.
– Книжки-то читаете?
– Времени на них нет.
А на экране осциллографа колеблется зелень сейсмосигналов. После поисков устройства связи красные волны заливают его, это означает, что произведен взрыв. Крутятся бобины записывающей аппаратуры.
Выходим с Зайнуллиным на крыльцо вагончика. Машина взрывника метрах в пятидесяти от нас. Там подсоединяют провод к заряду.
– Взрывник Валерий Истратов, – указывает на мужчину Сайрин Сунаевич. – Первый сезон у нас, себя хорошо показал, надежный кадр.
– Вы сильно-то не топчитесь, – делает вдруг замечание мне Зайнуллин. Я уясняю смысл его, когда вижу в открытую дверь, как задергалась на экране зелень сейсмосигналов. Чуткая, оказывается, техника. Зайнуллин кладет мне на плечо руку:
– Было у меня такое. Работаю это я на станции вроде один. И вдруг осциллограф «шуметь» начинает, скачет зелень на нем. Выгляну из вагончика – никого нет. Работать начну – опять «шум». И так два дня. А это собаки ходили за мной и создавали помехи. Покажусь наружу – убегают, скроюсь – назад возвращаются. Им пожрать что-нибудь хотелось у станции. А у меня дурдом с сейсмоканалами. Есть тут свои особенности, есть.
И вот новая встреча с Зайнуллиным и поездка на другое уже стойбище его партии. Мы вышли на улицу от Лобанка. Довьюжили «на рысях» до партии, и я вновь оперативно начинаю знакомиться с его работой и людьми.
На базе СП-1 гостим у самого «ветеранистого» работника «Тюменьнефтегеофизики» Краснова, обитающего все в том же балке с деревянной ручкой-рогулиной на двери и столом-самоделкой. Прозрачно-белесые усы придают ему схожесть не только с ненцем-вековиком, но и с моржом. Останавливаюсь на этих деталях и вспоминаю Марину Цветаеву, призыв ее, который зазвучал во мне в пору литературного ученичества: «Пишите, пишите больше! Записывайте точнее! Нет ничего не важного!» Да все важно в обители души человеческой – от балка до большого дома, крыша которого – звезды. Искусство держится на детали.
– Бабушка все так же с вами живет?
– Да-да, – кивает головой Виталий Григорьевич.
– Рыбачите?
– Негде и некогда. В новой ведь должности я, техник по бурению, а сезон нынче – не позавидуешь. Зима суровая, снегу по ноздри. Тюлькин флот наш едва тащится. И не до рыбалки, не до охоты тут. Да и пусто насчет зверя. Зайчиков не видел. Только собака одна приблудная на пути появилась. В котлопункте нашем теперь питается. Бобка звать. Лает знатно, на чужих в особенности.
И старик лукаво смерил нас с Терехиным взглядом.
После обеденного харчевания разговорились в столовке с поваром, миловидной Валентиной Рощиной, которая поведала, погремливая посудой, что семь лет уже с мужем они здесь, он – механик-водитель. Пенсионерить собираются в Конаково, родные там, в кучку собираться надо. Что ж, это мудро: кучно – не грузно.
С Любчичем решил поговорить с глазу на глаз, без Зайнуллина: были все ж у амурского моего земели какие-то шероховатости в этом сезоне. У Сергея своя половина в командирском балке. Уселись на стулья-самоделки, топорные они по виду, но зато крепкие, и медведь на них усидеть сможет. Техрук заметно посмуглел от морозов и солнца.
– Как вписываешься, Сергей, в сибирские дела после Дальнего Востока?
Тот расстегнул безрукавую свою кацавейку, чтоб не стесняла, видимо, душу, убрал вихры с блестящего округлого, как у бобра, лба. Неторопливо заговорил:
– Другие режимы здесь, полгода без выездов, все время в напряжении, начеку каждо-дневно. Техника старая, ломается. Рабочие на бурстанках делают, как удобнее, в нарушение техники безопасности. А крайний за казусы эти – техрук. Вот и схлопотал я выговорешник.
– Я понял, что прижал ты работяг где-то, проявил диктат.
– Может, и так. Я человек прямой. К характеру моему на Дальнем Востоке привыкли, в Сибири ж, едрена ворона, не могут, пьющих на производстве не было. И здесь пьянства позволить не мог: со взрывчаткой все-таки имеем дело. Среди трех-четырех пьяных всегда найдется дурак, который что-нибудь сотворит. А еще один работяга у меня проштрафился. Я ему предложил в порядке наказания выполнить грязную работу – раздолбать ломом мерзлую гору в уборной. Тот это как обиду воспринял, пожаловался на меня Зайнуллину за «издевательство», а Сайрин Сунаевич чохом за все выговор мне и влепил.
Мне оставалось лишь рассмеяться.
– Как Петр Первый писал, понеже тогда ковать железо, как кипит. Крепче сталь сварится.
Любчич понял, конечно, шутку и миролюбиво проговорил:
– Варится, конечно, варится на сибирский уже манер. Что касается парня того, его премии за март лишили, а на мне пятно осталось.
Меняя тему разговора, спрашиваю:
– Что пишут с Дальнего Востока, Сережа, из твоей «Приморгеофизики»?
– Ничего утешительного, подаются сейсмики на лесоповал, некоторые – в пекари, мельницы собственные заводят и зерно мелют, а жены хлеб стряпают на продажу. Кто-то женьшень корневать подался…
– Будущее свое видишь в тюменских координатах?
– Это пока единственная возможность. Где есть нефть и газ, там еще что-то теплится. Тут разворачиваться надо, раз не попал в Чили…
У меня вверх брови полезли от известия о загранке. Любчич же разъяснил, что прославились их геофизики, среди которых был и он, тем, что на печально известном острове Русском, где голодают матросы (один бедный матросик богу душу отдал, вот до какой армии дожились, червей хоть в пище не обнаруживают, а то б случиться мог новый «Потемкин»), воду нашли. И наметился тогда контракт на подобные работы в чилийских пустынях, но «Зарубежгеология» слямзила их идею и заказ лакомый урвала для себя…
– Так что Сибирь – судьба моя, – заключил Любчич.
– Может, еще что накипело в душе, Сергей?
– Балок старый, в потолке щели, весна пришла – капает, банку вот подставляю…
Ясно было, что это несмертельно, что просто под запал пожаловался Любчич на такую бытовую мелочь. Уставшего за крутой сезон человека можно понять…
Пора покидать стойбище СП-1. Расстаемся с ребятами. Сейсмохуторок двинулся в одну сторону, мы – в другую.
Вагон-городок был окутан уже плотным сумраком. Зайнуллин отправился договорить какие-то вопросы с техруком, а я ходил, скрипя снегом, по таежной улочке. Пелена облаков беременна была лунным светом. Потягивал ветерок с востока, косо тянулись дымки из вагончиков. Внутри передвижных этих жилищ шла своя жизнь. Мандражировал, как я понимаю, не только начальник партии, потому что сезон новый оставался еще белым листом. Затаенно-тревожная тишина царила над становьем сейсмиков.
Завершаю свой рассказ о поездке в Сургут, а в ушах у меня навязчиво звенит песня барда какого-то из Радужного, которого слушал на обратном пути в Рощинском аэропорту.
Вновь осень листья сбросила,
Зима не за горами.
– Как дальше жить нам? – спросишь ты,
А я и сам не знаю.
Живи, пока страдается,
Живи, пока поется,
Ну, а когда преставимся,
Там место всем найдется.
Перебор гитарный и – припев:
Эх-да, горе не беда,
А деревни-то – не города,
Лишь бы не было войны,
Остальное – ерунда.
Слышу эту мелодию, и проецируется она на партию Зайнуллина, говорю я ему мысленно: «Верю в удачу твою, Сайрин Сунаевич, верю в твою звезду. Преодолеешь ты все форс-мажоры на профилях. Лишь бы не было войны, остальное – ерунда!».
