Лёвка качнул Чигуру за плечо:
– Спишь?
– Да тише ты, дай послушать!
Ребята притихли.
– Значит, не успели большевики уничтожить крестьянскую суть деревни.
– Выходит, так.
– Но зачем они это делали? – в голосе бригадира прозвучало неподдельное изумление.
– Сам-то ты что об этом мыслишь?
– Думаю, что прошлись большевики корчевателем по народным корням для того, чтобы сломить сопротивление народа их перестройке. Загнать в колхозы, чтобы без особых хлопот забирать результаты труда под метёлку.
– Тут не всё так просто, Николай Фёдорович. Я убеждён, что большинство наших отечественных ниспровергателей государственных основ были агентами зарубежных деструктивных сил. Две наши революции начала нынешнего века были инспирированы и оплачены ими, а октябрьский переворот семнадцатого года осуществлён по их планам. Они диктовали свои условия по всем направлениям жизнедеятельности нашего государства: Бога нет – попов к стенке! Хлеба нет – забрать у крестьян! Думаю, что и на Владимира Ульянова они покушались за отказ подчиниться их прямому и полному диктату… Впоследствии Сталину удалось справиться с этими двуликими чудовищами и устранить влияние сил Зла на внутреннюю политику страны, а во внешних отношениях они делали всё, чтобы поставить нас под удар. Ввиду предстоящей угрозы нападения на нашу страну правительство утвердило план ускоренной индустриализации, и наше крестьянство оказалось между молотом и наковальней. Да, плохая нам досталась доля, Николай Фёдорович, и врагу такой жизни не пожелаешь. От этой перековки и перепада температур мы до сих пор не можем прийти в себя. А самое интересное заключается в том, что Троцкого мы устранили, а его доктрина «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» пришлась нам «по плечу». Теперь мы соревнуемся с этими силами Зла за влияние на остальной мир. Отказались мы и от Бога. Как это ни странно, но большевики взялись воспитывать новое поколение в другой вере – безбожной, а в ней не было места прошлому. Новым властителям страны нужны были бессловесные работники, не помнящие родства, которых можно было заставить выполнять любую команду для претворения в жизнь замыслов, враждебных народу. А чтобы было легче «ковать» новые кадры борцов за «светлое будущее», надо было создать нового «положительного» героя. Герои, которые вышли из жития святых, из народной традиции, оказались ненужными. И появились новоявленные «святые». «Всплывали» они из пучины обманов и подлогов, а вездесущая пропаганда поднимала их до уровня божницы.
Но примет ли такого «нового святого» наша народная душа? Про себя скажу: моя душа не примет.
– То же скажу и я. Думаю, что и народ наш придерживается такого же мнения, – произнёс в раздумье Николай. – Ну, а что же теперь делать, Дмитрий Михайлович?
– Возвращаться к Богу…
– Возможно ли это?
– Мы-то уже не доживём, а Шурка, Лёвка, Андрейко, Фёдор и другие доживут, а не они, так их дети, – уверенно ответил Ионин, – нельзя строить жизнь на лжи и обмане. Надеюсь, будущие правители осознают эту простую истину.
Лёвка повернулся к Шурке:
– Слышишь о чём разговор?
– Да слышу я, помолчи, потом поговорим.
– Но надо помнить, что попытки подменить веру, а значит, и Бога будут продолжаться и дальше. Так как христовы заповеди многих власть имущих не устраивают. Ты спрашиваешь: почему? Да потому что истинно верующие во Христа всегда жили и будут жить по правилу: «Как можно меньше брать в этой жизни для себя и как можно больше отдавать людям». Это придумал не я. Истину эту я услышал на японской войне от полкового батюшки, отца Василия.
– Значит, человек, исходя из этой истины, будет тем лучше, чем он меньше берёт себе.
– Истинно так, но не забывай, что ближних своих, народ свой он должен «возлюбить яко себя».
– Дополнение справедливое, – согласился бригадир, – возьмём в пример Сталина. При жизни, как выяснилось, он ничего не присвоил себе, но можем ли мы его считать совершенным, если он нас, крестьян, превратил в рабов, да к тому же уничтожил миллионы людей ради того, чтобы рабочие всех стран объединились.
– Пример хороший. Человеческое счастье, я уже говорил, нельзя построить на крови.
И тут раздался устрашающий звук «у-трумб!», похожий на рёв быка, бредущего в стаде коров на вечерней заре.
Лёвка встрепенулся:
– Шура, откуда здесь бык-то?
– Да тише ты, не бык это – слушай.
– Удивительное дело, Дмитрий Михайлович, селятся здесь выпи из года в год…
– А что ты хотел, Николай Фёдорович? Родина для птиц так же, как и для нас, священна. Словно магнитом, тянут их к себе тростниковые камыши Белой Ямы.
– А тебя-то что тянуло домой из японского плена, Дмитрий Михайлович?
– Тоска по дому, по родным, но больше всего почему-то вспоминались вот такие песни у костра и родные просторы – до слёз, до сердечного надрыва.
– Расскажи что-нибудь конкретное, хочется мне сопоставить твои переживания со своими мыслями и чувствами.
Ионин помолчал, склонив курчавившуюся седыми волосами голову.
– Можно и рассказать, слушай. Чаще всего в памяти моей всплывала такая картина. Летним вечером, в преддверии грозы, мчусь я на лошади со стороны Берёзовой рощи. Слева – стена ржи, а справа – поросшая высокими травами Балезинская низина. Душа моя переполнялась восторгом. Я ощущал себя малой частичкой всего сущего. Улавливал томление земли в сквозистой вечерней прохладе, чувствовал, как кто-то родной, незнаемый тепло дышал на меня. В травах низины «скрипели» коростели. В густой ржи страстно пулькали перепела. Тонкой жалейкой стонал в лугах веретенник. В вечерней стороне между космами грозовой тучи высокими острыми кольями багровых огней разгорался закат. И каждый раз эти воспоминания будили такой порыв нежности к родному краю, что на глазах у меня вскипали слёзы, и невольно думалось: «Родной мой край, придётся ли мне увидеть тебя! Как же смогу прожить я без этих гроз, без этих багровых закатов, без буйного летнего разнотравья, без сладких запахов покосного увядания, пахнущего на зорях, как парное молоко?». В эти мгновенья я чувствовал, ощущал себя кровной частичкой своей родины, своей родной земли. Да и сам посуди: как же можно было жить без запаха вечеров, пропитанных полынью, испарениями земли, молочным духом стада, возвращающегося на закате с солонцовых пастбищ, без чистых утренних ароматов, без пряных соков дневного зноя полей.
И ещё мне очень часто вспоминался родной дом, старый больной отец, который виделся мне сидящим целыми вечерами на скамейке у ворот. Взгляд его был неотрывно устремлён на закатную сторону. Особенно любил он наши широкие, вольные сибирские грозы. Вспоминались его слова: «Если бы сызнова повторить жизнь, ещё бы раз»…
Паньшин протёр кулаком уголки глаз, подошёл к рассказчику и с чувством пожал его руку повыше локтя.
– Своими воспоминаниями ты разбудил и мою память. Спасибо тебе. Твои чувства и ощущения, порождённые принудительной разлукой с родным краем, созвучны с моими терзаниями, которые я пережил в годы последней войны. Слава Богу, мы с тобой вернулись домой.
Бригадир перевёл дыхание.
– А многие наши солдаты – пленники фашистских лагерей, оказавшиеся в западной зоне оккупации, – домой не попали. Тебе об этом племянник твой Геннадий рассказывал?
– Не только солдаты, но и многие пленницы, работавшие на заводах Германии, не вернулись домой. Там шла активная пропаганда и агитация. Газеты, радио, листовки разъясняли бывшим пленникам, что на Родине их ждёт смерть и лагеря. Ежедневно десятки рейсов с нашими соотечественниками отправлялись в Австралию, в Южную и Северную Америки, в Новую Зеландию, разъезжались они и по европейским странам. Не нужно было ни паспортов, ни денег: садись и полетай. Но те, кто попал в плен в бессознательном состоянии, вернулись домой изувеченными. Среди них оказался и Геннадий, но и его два года «фильтровали» в лагерях.
– Солдаты-то ладно, а девки-то почему не вернулись?
– Сам знаешь почему – не захотели возвращаться в рабство.
– Правильно ли они поступили, Дмитрий Михайлович?
– Бог им судья. А мы на это не имеем права. Почему, говоришь?
Старик поднялся, прихватил охапку хвороста и положил около своего чурбака. Прошёлся, размял ноги и, тяжело вздохнув, устроился на прежнее место.
– Да потому что наш народ оказался в кабале. Разве бы так мы жили, если бы они нас не разорили!
– Но ведь как-то же наши отцы и деды попали на большевистский крючок, пошли за ними в семнадцатом году?
– Человек хочет добра, счастья, а того и другого на всех поровну не припасено. К одним они на паре вороных катят, а к другим – пеше не прибредут. Вот люди и грызутся между собой, будто собаки за кость… Надобно устроить жизнь так, чтобы добра и счастья хватило на всех, тогда усмирились бы люди… Чем взяли крестьян большевики? Они посулили им рай на земле. Звали к добру и справедливости – будто от их порядков калачи на деревьях будут расти. Вот ты, Николай, и рассуди: при ком бы мы с тобой лучше жили…
– Если сравнивать с тем, что имеем сегодня, то при царе жили бы лучше, – согласился бригадир, – и по божьим заповедям. Помню, как-то в мои молодые годы один заезжий лектор говорил нашим деревенским верующим: «Так вы говорите, что Бог всесилен? Тогда ответьте: может ли он сделать камень, который ему самому не поднять?». Богомольцы молчат, так и ушли с сомнением. Со всех сторон обложили народ, чтобы лишить его веры.
Ионин с досады ткнул хворостиной в костёр и, обращаясь к бригадиру, сказал:
– Бог камень тот уже давно создал, и камень этот – человек! И не поднимет его Создатель, пока сам человек не захочет подняться до него.
– Возможно ли это? – усомнился бригадир.
– Возможно! В любви к нему – можно, – более спокойным тоном добавил звеньевой.
– И крестные муки может принять?
– А разве наши пращуры-староверы их не принимали? И разве не приняли мук, сравнимых с крестными, те верующие, которые были замучены в ленинских и сталинских застенках? Главари, которые толкали людей на смерть, и те, которые их пытали и лишали жизни, были настоящими сатанистами, – подвёл итог Ионин.
– Но, как я понял из нашего разговора, нравственность заложена в человеке природой.
– Это были безбожники. Нам с тобой и другим важно понять, что религия содействует осмыслению всего происходящего. И через нашу веру в Бога помогает регулировать своё нравственное состояние.
– Понимаю, что нравственные установления, вложенные Богом в человеческую природу, принимают в жизни запрет на безнравственные поступки: не убей, не укради, не прелюбодействуй…
– Эти запрещения, о которых ты сказал, основываются на совести, но она у людей разная: возьми в пример меня, себя, Епишу. Религия переводит язык совести в совершенно понятные суждения. А через них Божественный Закон входит в культуру людей. Всё государственное право должно базироваться на нравственных устоях. Если государственные законы не будут учитывать божественные установления, то народ не примет их. Он будет бороться с ними при определённых условиях, а если они не сложатся, то будет насмехаться над этими установлениями, как, к примеру, мы сегодня смеёмся над причудами Хрущёва. И когда власть пошатнётся, он не поддержит её или подтолкнёт к «пропасти».
– Это ты, Дмитрий Михайлович, намекаешь на нашу Конституцию?
– И на неё тоже. Но можно кинуть взгляд и повыше. Проповедь марксизма-ленинизма напоминает проповедь Евангелия. В ней основные помыслы направлены на защиту бесправных и обездоленных. На заботу о детях, о пожилых людях. Замечательные слова апостола Павла: «Кто не работает, тот и не ест» взял на вооружение покойный Сталин, но какой зловещий оттенок впечатали они в наше сознание, учитывая лагерные условия труда и рабское положение крестьянина.
– Вот это ты врезал по сопатке партийцам, Дмитрий Михайлович!
– Пустое: разговор разговором, а до нормальной жизни, в которой хозяином будет народ, а высшей целью народных представителей во власти будет обеспечение всё возрастающих духовных и материальных потребностей людей – нам до этого далеко…
– Извини, не выдержал, – Паньшин опустил голову, – сбил тебя с панталыку.
– Извиняться не надо. Я провалами памяти не страдаю. Поэтому мысль свою завершу.
– Думы твои и разговоры просты и понятны, – подбодрил бригадир рассказчика, – продолжай.
– Приподнятость речей в защиту обездоленных перекликалась у марксистов-ленинцев с чувствами, как я уже говорил, высказанными в Евангелии. Но большевики предлагали нам бороться за все эти свершения без Бога. А что получилось?
– По-нят-но, – Николай задумался, – значит, без Бога ни до порога?
– Именно так.
– А власти этого не понимают?
– Они от этих мыслей далеки: храмы взорвали, а в тех, что остались, разместили склады, мастерские…
– А Хрущёв собирается последнего попа то ли в музей на цепь посадить, то ли зажарить и съесть, – засмеялся Паньшин.
Громкий, скрипуче-воющий стон прервал слова бригадира. Это снова выбычилась выпь, и всё в округе притихло.
– Фу ты, Господи! – перекрестился звеньевой. – Будто из преисподней.
– Да, кажется, что само горе в камышах заблудилось, – поддержал его Паньшин.
– А мне померещилось: не предки ли наши оплакивают нас.
– Как нам, Дмитрий Михайлович, очиститься от всей этой скверны? Как нам вернуться «на круги своя»?
– Первый шаг на пути духовного очищения – пост, – Ионин притронулся рукой к плечу бригадира. – Припомни, Николай Фёдорович, кто у нас не постовал?
– Не помню, разве что малые дети, – бригадир тихонько кашлянул, – сам-то, Дмитрий Михайлович, посты соблюдаешь?
– А как же! За неделю до покоса Петровский пост проводил, а с первого августа начнётся Успенский. Присоединяйся, вместе и очистимся.
И тут снова своим страшным утробным голосом покричала выпь.
Лёвка качнул за плечо друга, но тот не откликнулся. Он спал.
– Это нам предупреждение, – засмеялся Ионин, – требует птица, чтобы мы не нарушали тишину, не мешали спать её малым деткам.
– Так и сделаем, – бригадир поднялся, – завтра первый день мётки. А за душевный разговор спасибо, Дмитрий Михайлович.
– И тебе спасибо, Николай Фёдорович, не часто такое бывает, да и не со всяким поговоришь на эту тему.
Мужики поднялись с чурбаков, постояли, посмотрели на затухающий огонь костра.
– Заливать будем?
– Да он и так уже угас. Ты, Дмитрий Михайлович, иди, укладывайся спать, а я обойду дозором свои владения.
– Так и я с тобой прогуляюсь, ноги разомну.
Мужики шли, тихо переговариваясь, вдоль балаганного порядка. Останавливались, прислушивались и двигались дальше, навстречу зарумянившемуся небосводу.
– Вроде только-только проводили вечернюю зарю Маремьяну, а на подходе уже и утренняя краса-Маряна начинает алеть.
– Всё, как у Пушкина: «Одна заря спешит сменить другую, дав ночи полчаса».
