После купания ребята улеглись спать. Лёвка лежал на сенном матрасе, укрывшись домашним простроченным летним одеялом, и прислушивался. Сено потрескивало и шуршало под ним, под Шуркой, под Федей, в головах. Потрескивали стены и кровля, будто кралась к ним страшная, чудовищная многоножка.
Угадывая его мысли, Шурка сказал:
– Это потрескивание и шуршание будет постепенно затихать…
– Я знаю, у нас на сеновале так же: сено, после того как улежится, шуршать и пощёлкивать перестаёт.
– Не разговаривай, засыпай, – строгим голосом посоветовал ему Шурка.
– А Федька чё-то молчит, толкни его.
– Да тише, ты, он уже спит.
Лёвка замолчал, лежал и вслушивался в разговор бригадира с Иониным.
– Послушай, Дмитрий Михайлович, мы с тобой уже о многом поговорили, но вопросы остаются. Я давеча, когда подвигался к Белой Яме, заехал посмотреть, чё девки накосили. Они столько травы навалили, что диво меня взяло. Другим, при «тёплом» настрое, столько и за день не сделать. Еду, смотрю и думаю: «Ну, упластались, однако, девчата». Подъезжаю, а они песни поют. Говорят: «У нас репетиция». Задумался я. Вроде бы не с чего им ударничать. Подумай сам: большевики весь строй нашей жизни разрушили, интереса к работе лишили, а они без передыху… Почему это? Ответа не нашёл.
– Я, Николай Фёдорович, недалеко ушёл от тебя по грамоте. Как и ты, имею за душой церковно-приходскую, а по дороге на службу прошёл курс обучения в унтер-офицерской школе, в Порт-Артуре дослужился до фельдфебеля, и за сообразительность меня определили на краткосрочные курсы прапорщиков. После них вернулся я в свой батальон, и меня определили порученцем к командиру полка. Вот там-то и наслушался я разных суждений и мнений от господ офицеров о нашей российской жизни, о русском мужике. А потом вместе с ними пришлось бок о бок постовать больше года в японском плену. Вот эти разговоры и беседы подтолкнули мой ум к размышлениям. Читаю и думаю о многом и теперь, да что толку.
– Ну, а на те вопросы, которые меня мучают, ты можешь что-нибудь сказать?
– Тема, которую ты затронул, очень тесно связана с такими безбрежными понятиями, как человек, окружающий нас мир и создатель всего сущего – господь Бог.
Для начала нам надо задуматься над таким вопросом: кто мы, русские крестьяне? Ты, Николай Фёдорович, знаешь ответ на этот вопрос?
Паньшин задумался, а потом неожиданно заявил:
– Мы – становой хребёт нашего государства. Сломай его – и нет России.
– Про становую жилу ты хорошо подметил, но для ответа на поставленный вопрос этого маловато. Чтобы понять, почему наши красавицы упорны в работе и переполнены задором, зададимся новым вопросом. Такие же они, как японки, китаянки, немки, как полячки, наконец? Ответ мой таков: все народы, населяющие матушку Землю, разные. Жизнь нашего русского человека не ограничивалась земным существованием, обыденными заботами. Ногами он был прикован к земле, а руки простирал к небу. Почему? Да потому, что за тысячи лет своего существования он твёрдо усвоил: земное бытие без небесного света и озарения ущербно.
– Так к чему он руки-то тянул вверх, что постигал наш русский человек, глядя на дневное или ночное небо?
– Николай Фёдорович, ты разве не уловил смысла в моих словах? Стремился понять наш человек суть окружающей его лепоты, пытался понять смысл своего земного существования, тем самым торил дорогу к истине. То есть наши пращуры пытались постичь запредельное, божественное, которое бы и привело их к личному и всенародному благу.
– Первый раз слышу об этом, – простодушно признался бригадир.
– Они видели, что мир устроен разумно. Подмечали, что на смену дню приходит ночь, за зимой следует весна. Дикие животные и птицы выводят потомство, кормят его и не бросают, пока оно не обретёт самостоятельность. Непонятные явления они объясняли Божьим промыслом. Так они совершенствовали свои знания, обобщая опыт своих предков, накопленный долгими наблюдениями.
– Это понятно, только про Божий-то промысел нам в школе ничего не говорили.
– Ты в какой школе-то учился? В советской, так она зачем тебе об этом будет сообщать. Вам, наверное, вдалбливали, что человек – покоритель природы.
– Вот-вот, чё-то такое…
– Сегодня у нас Самсон-сеногной, правильно я говорю, Николай Фёдорович? А раз правильно, то скажи: какая народная примета приходит тебе на ум в связи с этим днём.
Паньшин задумался.
– Да вроде ничего вспомнить не могу, кроме одного: «На Самсона дождь – через семь недель то ж».
– Есть и другая: «На Самсона дождь – до бабьего лета мокро».
Паньшин перекрестился:
– Вроде нас пронесло…
– Вот и посмотрим, сбудется ли выведенное народом правило. Но сразу тебе скажу, что быстротечные грозы и однодневные дожди – не в счёт.
– Даже и трёхдневные – не нарушат это правило.
– Через два дня – «Петры и Павлы». Что у тебя в заначке на этот день?
– То же, что и на Самсона: если на Петра дождь, то сенокос будет мокрый.
– Так, но есть и такая примета: «Если на святого Петра дождь – урожай будет худой, два дождя – хороший, три – богатый». Согласись, что к такому выводу можно прийти просто: три дождя лучше, чем один. Но есть задачки и посложнее. Через месяц нам уже рожь убирать, а хлебный ворох каков будет, Николай Фёдорович?
– Что бог пошлёт, то и уберём.
– А прежний земледелец знал: «На Евдокеи снег – урожай». «На благовещение дождь – родится рожь. Мороз – урожай на грузди. Гроза – к тёплому лету и орехам. Мокро – к грибам». «Если на Николу заквакают лягушки – хорош будет овёс». «Если в крещенческий полдень синие облака – к хорошему урожаю».
– Ну, Дмитрий Михайлович, ты и хватил! Кто сёдни разглядывает полуденное небо в день Крещения на предмет урожая.
– Предки наши вглядывались, да и я по привычке посматриваю. Но дело не в этом. Как они к этому пришли? Подумать только: голубизну облаков в полдень крещенского дня увязать с урожаем, который придётся убрать только спустя полгода. Сколько ума и сообразительности надо было вложить! А сколько на это потрачено времени! Но, слава Богу, у крестьянина было время на земледельческие думы: целые тысячелетия.
– Как же это всё хранилось, вроде и письменности не было?
– Изустно, в языческих Ведах, так же, как сохранялись пословицы и поговорки. Как песни: хороводные, плясовые, святочные, свадебные, масленичные, русальские – много всего…
– Записали-то всё это богатство когда?
– А как грамоте научились, так и записывать стали. Знатоки писали. Они же хранили, обучали и передавали эти знания новым поколениям. Собирать и печатать народное творчество для широкой публики начали только в середине прошлого века.
– Как же нас учили в школе, что я ничего этого не знаю?
– А зачем тебе всё это было знать, если ты с пролетариатом других стран должен был соединиться, уничтожить буржуев всех мастей и создать всеобщее счастье для всех людей Земли.
– На крови и насилии счастья не построить, Дмитрий Михайлович, не береди больную рану.
– Согласен. Поговорим о Ведах и тех, кто их создавал. Мы многие тысячи лет были язычниками. У нас были свои Боги, была выработана своя мораль, свои нормы поведения, которые и по сей день сидят в нас глубоко. Жизненный уклад наших предков изначально определялся сменой времён года, поворотными сроками солнечного календаря – зимним и летним солнцеворотом, весенним и осенним равноденствием. В русском аграрном календаре им соответствовали зимние святки, Иван Купала, март и сентябрь. Вот к ним всё и собиралось, исходя из трудовой крестьянской практики. Так создавался земледельческий календарь восточных славян, наших пращуров. С приходом христианства святые и чудотворцы были переведены нашими предками на крестьянское положение: святой апостол Онисим переименован в Онисима-овчарника, Иов многострадальный – в Иова-горошника, святой Афанасий Великий, преследовавший ариан, был переименован просто в Афанасия-ломоноса..
– Это как?
– А так, что около дня его именин всегда стоят лютые морозы – до обморожения, в первую очередь, носа.
– Ага, понятно…
– Так имена святых подчинились труду и быту крестьянина.
– Выходит, что христианские предания и праздники наложили на народные предзнаменования и празденства?
– Именно так. Накладку-то сделали, а народ не хотел забывать своих праздников и обрядов. Многие из них дошли до наших дней. Наиболее яркие из них – праздник Ивана Купальника и развесёлой Масленицы.
– Эти праздники я помню потому, что сам с малых лет, вплоть до коллективизации, участвовал в этом. Но вот вопрос: почему наш народ так тяжело расставался со стариной?
– Потому что язычество было необходимо земледельцу. Оно соответствовало его практическим и духовным потребностям и потому не погибло под тяжестью и достоинством новой религии. Язычество растворилось в ней, а точнее сказать, вобрало её в себя и образовало своё – крестьянское бытовое православие со своими святцами, праздниками и трудовым ритмом. Более того, земледельцы на протяжении многих веков одухотворяли свой труд, увязывая его с окружающим благолепием.
– Мне это понятно, Дмитрий Михайлович. Мой покойный дед Евстратий часто говаривал: «Не тот пахарь, что пашет, а тот, что любуется на возделанную ниву».
– А что сделали большевики, Николай Фёдорович?
– Рубанули прямо по корням крестьянского православия.
– А заодно смели и его наружные проявления: уничтожили церковных иерархов, священников, разломали и осквернили храмы. Но народное православие пока ещё живо и, видать, уйдёт с поколениями наших детей и внуков, если ничего чрезвычайного не произойдёт.
– Теперь понятно: живые корешки сохранились.
– Да, ещё остались крестьянские семьи, в которых труд рассматривается как нравственное начало, как смысл жизни. Это находит подтверждение и в устном народном творчестве, которое живо и сегодня.
– Если бы теперь всё вернуть обратно, то возродились бы народные традиции и крестьянские взгляды на жизнь, как ты думаешь, Дмитрий Михайлович?
– Непременно, но надо понимать, что жизнь на месте не стоит. В ней многое меняется. Земледельцы это прекрасно понимали, поэтому они никогда не принимали жизнь как дар и воспроизводили её, совершенствуя в границах народных традиций. Вот и выходит, что отжившее, ненужное было отброшено, а основная корневая база осталась. А самое главное – есть ещё кому поддерживать и развивать эти традиции – это молодое поколение, которому ты дивишься. Это не только девчата, но и совсем юные ребятишки – наши копновозы. По дороге к Исети я к ним приглядывался: они любопытные до всего. А после переправы говорил с ними о том о сём. Их знания о природе выше всяких похвал. Можно сказать, что вросли в неё, стали её составной частичкой.
Лёвка качнул Чигуру за плечо:
–Спишь?
–Да тише, ты, дай послушать!
Ребята притихли.
– Значит, не успели большевики уничтожить крестьянскую суть деревни.
– Выходит так.
– Но зачем они это делали? – в голосе бригадира прозвучало неподдельное изумление.
– Сам-то ты что об этом мыслишь?
– Думаю, что прошлись большевики корчевателем по народным корням для того, чтобы сломить сопротивление народа. Загнать в колхозы, чтобы без особых хлопот забирать результаты его труда под метёлку.
– Тут не всё так просто, Николай Фёдорович. Я убеждён, что большинство наших отечественных ниспровергателей государственных основ были агентами зарубежных деструктивных сил. Две наши революции начала нынешнего века инспирированы и оплачены ими, а октябрьский переворот семнадцатого года осуществлён по их планам. Они диктовали свои условия по всем направлениям жизнедеятельности нашего государства: Бога нет – попов к стенке! Хлеба нет – забрать у крестьян! Думаю, что и на Владимира Ульянова они покушались за отказ подчиниться их прямому и полному диктату… Впоследствии Сталину удалось справиться с этими двуликими чудовищами и устранить влияние сил Зла на внутреннюю политику страны, а во внешних отношениях они делали всё, чтобы поставить нас под удар. Ввиду предстоящей угрозы нападения на нашу страну правительство утвердило план ускоренной индустриализации, и наше крестьянство оказалось между молотом и наковальней. Да, плохая нам досталась доля, Николай Фёдорович, и врагу такой жизни не пожелаешь. От этой перековки и перепада температур мы до сих пор не можем прийти в себя. А самое интересное заключается в том, что Троцкого мы устранили, а его доктрина «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» пришлась нам «по плечу». Теперь мы соревнуемся с этими силами Зла за влияние на остальной мир. Отказались мы и от Бога. Как это ни странно, но большевики взялись воспитывать новое поколение в другой вере – безбожной, а в ней не было места прошлому. Новым властителям страны нужны были бессловесные работники, не помнящие родства, которых можно заставить выполнять любую команду для претворения в жизнь замыслов, враждебных народу. А чтобы легче «ковать» новые кадры борцов за «светлое будущее», надо было создать нового «положительного» героя. Герои, которые вышли из жития святых, из народной традиции, оказались ненужными. И появились новоявленные «святые». «Всплывали» они из пучины обманов и подлогов, а вездесущая пропаганда поднимала их до уровня божницы.
Но примет ли такого «нового святого» наша народная душа? Про себя скажу: моя душа – не примет.
– То же скажу и я. Думаю, что и народ наш придерживается такого же мнения, – произнёс в раздумье Николай. – Ну, а что же теперь делать, Дмитрий Михайлович?
– Возвращаться к Богу…
– Возможно ли это?
– Мы-то уже не доживём, а Шурка, Лёвка, Андрейко, Фёдор и другие доживут, а не они, так их дети, – уверенно ответил Ионин, – нельзя строить жизнь на лжи и обмане. Надеюсь, будущие правители осознают эту простую истину.
Лёвка повернулся к Шурке: «Слышишь о чём разговор?». «Да слышу я, помолчи, потом поговорим».
– Но надо помнить, что попытки подменить веру, а значит, и Бога будут продолжаться и дальше. Так как христовы заповеди многих власть имущих не устраивают. Ты спрашиваешь: почему? Да потому, что истинно верующие во Христа всегда жили и будут жить по правилу: «Как можно меньше брать в этой жизни для себя и как можно больше отдавать людям». Это придумал не я. Истину эту я услышал на японской войне от полкового батюшки, отца Василия.
– Значит, человек, исходя из этой истины, будет тем лучше, чем он меньше берёт себе.
– Истинно так, но не забывай, что ближних своих, народ свой он должен «возлюбить яко себя».
– Дополнение справедливое, – согласился бригадир, – возьмём в пример Сталина. При жизни, как выяснилось, он ничего не присвоил себе, но можем ли мы его считать совершенным, если он нас, крестьян, превратил в рабов, да к тому же уничтожил миллионы людей ради того, чтобы рабочие всех стран объединились.
– Пример хороший. Человеческое счастье, я уже говорил, нельзя построить на крови.
И тут раздался устрашающий звук «У-трумб!», похожий на рёв быка, бредущего в стаде коров на вечерней заре.
Лёвка встрепенулся: «Шура, откуда здесь бык-то?». «Да тише ты, не бык это – слушай».
– Удивительное дело, Дмитрий Михайлович, селятся здесь выпи из года в год…
– А что ты хотел, Николай Фёдорович? Родина для птиц так же, как и для нас, священна. Словно магнитом тянут их к себе тростниковые камыши Белой Ямы.
– А тебя-то что тянуло домой из японского плена, Дмитрий Михайлович?
– Тоска по дому, по родным, но больше всего почему-то вспоминались вот такие песни у костра и родные просторы – до слёз, до сердечного надрыва.
– Расскажи что-нибудь конкретное, хочется мне сопоставить твои переживания со своими мыслями и чувствами.
Ионин помолчал, склонив курчавившуюся седыми волосами голову.
– Можно и рассказать, слушай. Чаще всего в памяти моей всплывала такая картина. Летним вечером, в преддверии грозы, мчусь я на лошади со стороны Берёзовой рощи. Слева – стена ржи, а справа – поросшая высокими травами Балезинская низина. Душа моя переполнялась восторгом. Я ощущал себя малой частичкой всего сущего. Улавливал томление земли в сквозистой вечерней прохладе, чувствовал, как кто-то родной, незнаемый тепло дышал на меня. В травах низины «скрипели» коростели. В густой ржи страстно пулькали перепела. Тонкой жалейкой стонал в лугах веретенник. В вечерней стороне между космами грозовой тучи высокими острыми кольями багровых огней разгорался закат. И каждый раз эти воспоминания будили такой порыв нежности к родному краю, что на глазах у меня вскипали слёзы, и невольно думалось: «Родной мой край, придётся ли мне увидеть тебя! Как же смогу прожить я без этих гроз, без этих багровых закатов, без буйного летнего разнотравья, без сладких запахов покосного увядания, пахнущего на зорях, как парное молоко?». В эти мгновенья я чувствовал, ощущал себя кровной частичкой своей родины, своей родной земли. Да и сам посуди: как же можно было жить без запаха вечеров, пропитанных полынью, испарениями земли, молочным духом стада, возвращающегося на закате с солонцовых пастбищ, без чистых утренних ароматов, без пряных соков дневного зноя полей.
И ещё мне очень часто вспоминался родной дом, старый больной отец, который виделся мне сидящим целыми вечерами на скамейке у ворот. Взгляд его был неотрывно устремлён на закатную сторону. Особенно любил он наши широкие, вольные сибирские грозы. Вспоминались его слова: «Если бы сызнова повторить жизнь, ещё бы раз»…
Паньшин протёр кулаком уголки глаз, подошёл к рассказчику и с чувством пожал его руку повыше локтя.
– Своими воспоминаниями ты разбудил и мою память. Спасибо тебе. Твои чувства и ощущения, порождённые принудительной разлукой с родным краем, созвучны с моими терзаниями, которые я пережил в годы последней войны. Слава Богу, мы с тобой вернулись домой.
Бригадир перевёл дыхание.
– А многие наши солдаты, – пленники фашистских лагерей, оказавшиеся в западной зоне оккупации, домой не попали. Тебе об этом племянник твой Геннадий рассказывал?
– Не только солдаты, но и многие пленницы, работавшие на заводах Германии, не вернулись домой. Там шла активная пропаганда и агитация. Газеты, радио, листовки разъясняли бывшим пленникам, что на Родине их ждёт смерть и лагеря. Ежедневно десятки рейсов с нашими соотечественниками отправлялись в Австралию, в южную и северную Америки, в Новую Зеландию, разъезжались они и по европейским странам. Не нужно было ни паспортов, ни денег: садись и полетай. Но те, кто попал в плен в бессознательном состоянии, был изувечен, вернулись домой. Среди них оказался и Геннадий, но и его два года «фильтровали» в лагерях.
– Солдаты-то ладно, а девки-то почему не вернулись?
– Сам знаешь почему – не захотели возвращаться в рабство.
– Правильно ли они поступили, Дмитрий Михайлович?
– Бог им судья. А мы на это не имеем права. Почему, говоришь?
Старик поднялся, прихватил охапку хвороста и положил около своего чурбака. Прошёлся, размял ноги и, тяжело вздохнув, устроился на прежнее место.
Да потому, что наш народ оказался в кабале. Разве бы так мы жили, если бы они нас не разорили!
– Но ведь как-то же наши отцы и деды попали на большевистский крючок, пошли за ними в семнадцатом году?
– Человек хочет добра, счастья, а того и другого на всех поровну не припасено. К одним они на паре вороных катят, а к другим – пеше не прибредут. Вот люди и грызутся между собой, будто собаки за кость… Надобно устроить жизнь так, чтобы добра и счастья хватило на всех, тогда усмирились бы люди… Чем взяли крестьян большевики? Они посулили им рай на земле. Звали к добру и справедливости – будто от их порядков калачи на деревьях будут расти. Вот ты, Николай, и рассуди: при ком бы мы с тобой лучше жили…
– Если сравнивать с тем, что имеем сегодня, то при царе жили бы лучше, – согласился бригадир, – и по божьим заповедям. Помню, как-то в мои молодые годы один заезжий лектор говорил нашим деревенским верующим: «Так вы говорите, что Бог всесилен? Тогда ответьте: может ли он сделать камень, который ему самому не поднять?». Богомольцы молчат, так и ушли с сомнением. Со всех сторон обложили народ, чтобы лишить его веры.
Ионин с досады ткнул хворостиной в костёр и, обращаясь к бригадиру, сказал:
– Бог камень тот уже давно создал и камень этот – человек! И не поднимет его Создатель, пока сам человек не захочет подняться до него.
– Возможно ли это? – усомнился бригадир.
– Возможно! В любви к нему – можно, – более спокойным тоном добавил звеньевой.
– И крестные муки может принять?
– А разве наши пращуры-староверы их не принимали? И разве не приняли мук, сравнимых с крестными, те верующие, которые были замучены в ленинских и сталинских застенках? Главари, которые толкали людей на смерть, и те, которые их пытали и лишали жизни, были настоящими сатанистами, – подвёл итог Ионин.
– Но, как я понял из нашего разговора, нравственность заложена в человека природой.
– Это были безнравственные безбожники. Нам с тобой и другим важно понять, что религия содействует осмыслению всего происходящего. И через нашу веру в Бога помогает регулировать своё нравственное состояние.
– Понимаю, что нравственные установления, вложенные Богом в человеческую природу, принимают в жизни запрет на безнравственные поступки: не убей, не укради, не прелюбодействуй…
– Эти запрещения, о которых ты сказал, основываются на совести, но она у людей разная: возьми в пример меня, себя, Епишу. Религия переводит язык совести в совершенно понятные суждения. А через них Божественный Закон входит в культуру людей. Всё государственное право должно базироваться на нравственных устоях. Если государственные законы не будут учитывать божественные установления, то народ не примет их. Он будет бороться с ними при определённых условиях, а если они не сложатся, то будет насмехаться над этими установлениями, как, к примеру, мы сегодня смеёмся над причудами Хрущёва. И когда власть пошатнётся, он не поддержит её или подтолкнёт к «пропасти».
– Это ты, Дмитрий Михайлович, намекаешь на нашу конституцию?
– И на неё тоже. Но можно кинуть взгляд и повыше. Проповедь марксизма-ленинизма напоминает проповедь Евангелия. В ней основные помыслы направлены на защиту бесправных и обездоленных. На заботу о детях, о пожилых людях. Замечательные слова апостола Павла: «Кто не работает, тот и не ест» взял на вооружение покойный Сталин, но какой зловещий оттенок впечатали они в наше сознание, учитывая лагерные условия труда и рабское положение крестьянина.
– Вот это ты врезал по сопатке нашим партийцам, Дмитрий Михайлович!
– Пустое: разговор разговором, а до нормальной жизни, в которой хозяином будет народ, а высшей целью народных представителей во власти будет обеспечение всё возрастающих духовных и материальных потребностей людей – нам до этого далеко…
– Извини, не выдержал, – Паньшин опустил голову, – сбил тебя с панталыки.
– Извиняться не надо. Я провалами памяти не страдаю. Поэтому мысль свою завершу.
– Думы твои и разговоры просты и понятны, – подбодрил бригадир рассказчика, – продолжай.
– Приподнятость речей в защиту обездоленных перекликалась у марксистов-ленинцев с чувствами, как я уже говорил, высказанными в Евангелии. Но большевики предлагали нам бороться за все эти свершения без Бога. А что получилось?
– По – нят – но, – Николай задумался, – значит, без Бога ни до порога?
– Именно так.
– А наши власти этого не понимают?
– Они от этих мыслей далеки: храмы взорвали, а в тех, что остались, разместили склады, мастерские…
– А Хрущёв собирается последнего попа то ли в музей на цепь посадить, то ли зажарить и съесть, – засмеялся Паньшин.
Громкий, скрипуче-воющий стон прервал слова бригадира. Это снова выбычилась выпь, и всё в округе притихло.
– Фу ты, Господи! – перекрестился звеньевой. – Будто из преисподней.
– Да, кажется, что само горе в камышах заблудилось, – поддержал его Паньшин.
– А мне померещилось: не предки ли наши оплакивают нас, нашу попранную свободу.
– Как нам, Дмитрий Михайлович, очиститься от всей этой скверны? Как нам вернуться «на круги своя?».
– Первый шаг на пути духовного очищения – пост, – Ионин притронулся рукой к плечу бригадира. – Припомни, Николай Фёдорович, кто у нас не постовал?
– Не помню, разве что малые дети, – бригадир тихонько кашлянул, – сам-то, Дмитрий Михайлович, посты соблюдаешь?
– А как же! За неделю до покоса Петровский пост проводил, а с первого августа начнётся Успенский. Присоединяйся, вместе и очистимся.
И тут снова своим страшным утробным голосом покричала выпь.
Лёвка качнул за плечо друга, но тот не откликнулся. Он спал.
– Это нам предупреждение, – засмеялся Ионин, – требует птица, чтобы мы не нарушали тишину, не мешали спать её малым деткам.
– Так и сделаем, – бригадир поднялся, – завтра первый день мётки. А за душевный разговор спасибо, Дмитрий Михайлович.
– И тебе спасибо, Николай Фёдорович, не часто такое бывает, да и не со всяким поговоришь на эту тему.
Мужики поднялись с чурбаков, постояли, посмотрели на затухающий огонь костра.
– Заливать будем?
– Да он и так уже угас. Ты, Дмитрий Михайлович, иди, укладывайся спать, а я обойду дозором свои владения.
– Так и я с тобой прогуляюсь, ноги разомну.
Мужики шли, тихо переговариваясь, вдоль балаганного порядка. Останавливались, прислушивались и двигались дальше, навстречу зарумянившемуся небосводу.
– Вроде только-только проводили вечернюю зарю Маремьяну, а на подходе уже и утренняя краса-Маряна начинает алеть.
– Всё, как у Пушкина: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».
Продолжение следует.
