* * *
– Живой – нет?!
Я открыл глаза: в палате было совсем светло, но не от задранных к потолку электрических лампочек, а от зябкого утреннего солнца, пытавшегося пробиться сквозь прихваченные скотчем к решётке рам газетные полосы.
Надо мной стоял Валерка. Ерошил веснушчатой ручкой совсем не стариковские лохмы и повторял:
– Живой – нет? – будто он других-то слов и не знал. – Я уж думал, ты совсем копыта откинул! Лекарства сестра принесла, а ты всё дрыхнешь и дрыхнешь. Глаза, чай, заболят!
– Не заболят, – отозвался со своей кровати Гаврилыч. – Он ведь, не как ты: не давил клопа всю ночь. Ты, брат, даже няньку не услышал, когда она по палатам рыскала, хоть в ухо стреляй!
– Нашли его? – вспомнил я про молочника.
– Нашли!.. – Гаврилыч, или Давилыч, как называл его теперь Валерка, даже схватил стоящий возле тумбочки костыль и в каком-то радостном возбуждении потряс им над башкой. – Он ведь уже до городской трассы успел добежать, попутку собрался ловить, а тут и медсестра с нянькой прискакали: иди-ка сюда, голубчик, шагай в своё стойло!
– Чего ты врёшь? – физиономия Валерки аж побагровела от возмущения. И даже сам он вроде бы как поднабух: весь – от пузырей на коленках штанов до торчащих далеко в стороны бордовых ушей. – Давилыч ты и есть Давилыч! Хрен бы его догнали, если бы не тот мужичишка-то на уазике!
– Во-во, – радостно подхватил Давилыч, – и мужика подвёл! Лишат вот его сейчас правишек: чем семью-то кормить будет, каким местом?
– Раньше надо было о ней думать! – как гвоздь вбил Валерка и, обойдя мою койку, плюхнулся на свою. – Ты, сволочь такая, доедь до дому, потом пей – не прокиснет водка-то! …А если бы он задавил кого-нибудь?!
–Кого он задавит, кого?! – неожиданно тонко взвизгнул Давилыч. – Поле кругом!.. Зайца, что ли?
– Того! – отрубил Валерка. – Разговаривал я с нянькой-то, всё рассказала…
Дежурный персонал кардиологии менялся рано утром, но сегодня ему пришлось задержаться: давать объяснения примчавшемуся на час раньше обычного заведующему отделением. А так как нянька была дальней родственницей Валерки, по протекции которой тот и попал в эту больницу, то сам Бог велел ему всё знать о бегстве молочника.
Да, вырвался тот на волю! Как был в пиджачишке и спортивных штанах, так и дал дёру. А охранник на воротах ему ничего не сказал, подумал, что дедушка приехал сюда на скорой, сопровождая кого-то из больных: уж больно вид у него был боевой. Хоть, говорит, жени!
Молочник уже почти дошагал до городской трассы, где попутку поймать – раз плюнуть, да его отвлёк буксующий в стороне от дороги уазик. «Батон», как его ещё называют. Ехал, значит, тот батон через поле и забуксовал в пяти метрах от асфальта. Молочник стал его толкать, норовя помочь, а как увидел, что водитель пьяней вина, то вырвал из замка зажигания ключи и спрятал их куда-то, а куда – позабыл. Или соврал, ссылаясь на дырку в башке, сначала пытавшемуся отыскать те ключи хозяину машины, а потом и остановившимся на трассе из-за шума и гама гаишникам.
А тут и медсестра с нянькой подбежали, и каждый угодил, куда следует: молочник – опять в больницу, а хозяин «батона» – в милицию.
– Хорошо сделал, да?! – вмешался в Валеркину повесть Давилыч. – Мешал он ему, затычке, мужик-то?
– Мешал! – взвился над койкой Валерка. – Я всю жизнь за рулём, а на работе ни-ни, ни грамма! – и поддел Давилыча: – Рулить ведь – не ульями торговать!
Тот, деловитая душа, каждому встречному-поперечному в кардиологии предлагал купить у него ульи: пчела, мол, зверь полезный, от всех болезней спасает, а если мёдом торговать, то дом – не дом, а банёшку за лето сварганишь. Врал, конечно, пчела – не корова, насекомое нежное.
* * *
На завтрак Валерка не пошёл: сдавал какой-то анализ, вот и запретила ему медицинская братия утренний порцион. А мы с Давилычем нацелились в столовку. Возвращаясь назад, я увидел сидевших в просторном холле отделения старых знакомых: молочника и его супругу. Семён Петрович сонно посматривал на экран телевизора, а жена разговаривала с примостившимся рядом с ней Валеркой. Одета она была в тот же самый серый плащик, только вместо коричневой кофты был сейчас на ней крупной же вязки зелёный свитерок.
Ну как мимо таких людей пройдёшь?! Я протянул молочнику руку.
Суслов её охотно пожал, но тут же спросил:
– А ты кто такой? – и недоумённо посмотрел сначала на жену, потом на Валерку.
– Дед Пыхто, – раздражённо ответила та, – не помнишь, что ли? В одной ведь палате лежали…
– Я и забыл, – ворохнулся хозяин.
Был он в своём неизменном пиджачке, только вот футболка с подмигивающим зайцем сейчас спряталась под тёплую фланелевую рубашку, и лишь уголок заячьего уха выглядывал из-под расстегнутого воротника.
– Ну, забыл, так забыл… – огорчённо протянул я и пошёл к себе.
Память ведь не игрушка, не привяжешь к ушку…
Валерка появился в палате где-то через полчаса, улёгся тихой сапой на койку и с головой укрылся одеялом. Ну, дружище, не получится у тебя в молчанку-то поиграть!
–О чём с бабулькой-то говорили? – полюбопытствовал у него.
– Клинья к ней подбивал, – не выдержал и Давилыч, – видел я его шутки-прибаутки.
– Сам ты «клинья»! – Валерка откинул одеяло и пригладил торчащие сизыми пружинами лохмы. – Он ведь чего домой-то сбежал, молочник-то? …Друг у него умер! Никто о том не сказал – сам догадался, сердцем.
Друг молочника, по словам бабки, жил от Сусловых через несколько домов. Воевали они с молочником в одном полку и с тех самых пор и дружили. Звали покойника Степаном. Был у Степана «Москвич» и на том попрыгунчике возил он каждый год Суслова на День Победы в соседнюю область в гости к их общему товарищу – командиру полка. Раньше туда много фронтовиков съезжалось, потом поредела их «могучая кучка», а в этом вот году, выходит, ещё на одного уменьшилась. И то, что выписывают Суслова сегодня за нарушение режима – даже хорошо: на похороны друга попадёт. Так бабка-то, по словам Валерки, и сказала. …Он, мол, Семён-то, дома себя даже лучше чувствует, чем в больнице. А выписку из истории болезни они сейчас в коридоре для приличия ждали, для порядка. Семён-то Петрович порядок любит. Только бабку уже другое мучило: кто, мол, её старика на праздник к фронтовому начальнику повезёт? Вопрос, мол, жизни и смерти… Командир-то ведь тоже старее поповой собаки, ему их приезд – как кислород.
– Вот я и решил, – закончил свой рассказ Валерка, – свожу-ка деда к его командиру. А чего, – это уже он, конечно, к Давилычу обращался, заранее чувствуя его недовольство, – у меня же «Волга»! Старенькая, правда, но ещё походит. Я на ней по десять мешков картошки с дачи возил: прёт, сучка, как трактор! …Да и нечего мне в праздники-то делать – не пью ведь.
– Неужто косушку не пропустишь? – удивлённо греготнул Давилыч и выразительно ткнул оттопыренным пальцем правой лапы в кадык. – Зря ты, Валерка, зря! У молочника-то, поди, родни, как у дурака махорки, найдётся, кому свозить: сыновья там всякие, племянники. Да и не велик пуп земли: бабку под ручку – и на поезд! …Пуп-с нашёлся, г-ха!
Этот «пуп-с!», знать, шибко понравился Давилычу, и поэтому он его ещё пару раз катнул по глотке и даже, кажется, погонял во рту, как сытая корова жвачку.
Что и взорвало Валерку: он вскочил с койки и всем своим коротеньким тельцем бешено дёрнулся к соседу:
– А ты, что ли, пуп-то земли, ты?! …Тебя вилами ткни – и кровь не пойдёт, сучок! Любое дело испоганишь! И всю жизнь такой… А молочник чего? Он правильный мужик! Крякнет вот – и всё, конец нам будет, понял?! …На таких ведь земля-то и стоит, на пупырышах, а с тебя сосклизнёт! Чего нос-то воротишь?!
