У Петра Михайловича Будылкина случился инфаркт. Произошло это так банально и неинтересно, что и рассказывать скучно. А ведь жена частенько предупреждала его:
– Смотри, Бутылкин, доорёшься, доищешься своей правды! Будто не слышал, что всякому чину уготовано по сукиному сыну. …Кем-кем, Боженькой, конечно, кем же ещё?! …Стукнет кондрашка, так узнаешь!
Стукнул, однако его Кондратий не в рабочие годы, а в первый же месяц тошной пенсионной жизни. Сбылись слова чёртовой бабы!
Только вышел он тем апрельским утром из дому, норовя добраться до гаражного кооператива, как почувствовал жжение в груди. Будто бы ему туда кто-то электрический утюг засунул и включил, курва такая, на полную катушку! И пот на лбу выступил. Хотел Пётр Михайлович его смахнуть, да левая рука не послушалась, будто чужая стала.
И чем дальше он тем солнечным утром уходил, тем явственнее чувствовал, что и до гаража в таком никудышном состоянии не доберётся, и назад вряд ли своим ходом дошкандыбает. …Попал, как говорится, жук под копыто.
Хорошо, что ковылял он тем временем мимо одной из городских поликлиник. Присел на мраморное крылечко, а тут и врачи подоспели: инфаркт, сказали, у тебя, господин хороший, и прямой путь теперь на «скорой помощи» в кардиологию дежурной больницы.
Больше недели пролежал Пётр Михайлович на больничной койке, а как вышел на волю да промаялся без малого полгода в серых домашних стенах, то принялся по указке участкового терапевта обходить кардиологов, неврологов и прочих узких специалистов, выколачивая хоть какую-нибудь да группу инвалидности. Она бы ему, честно говоря, была и даром не нужна: прибавка-то к пенсии крошечная, да в другое дело упиралось: уж больно лекарства нынче дорогие. Те самые, что нужны сердечнику, как грибам сырость, и которые выдавались инвалидам-то бесплатно.
А так как в своей поликлинике кардиолога в ту пору почему-то не оказалось, то находчивые тётки-регистраторши направили Будылкина в затерявшийся среди каменных высоток совсем другого района города медицинский комплекс «Горный воздух». От тех, поди, многоэтажек и получил он столь диковинное для здешних мест название.
Стояла глубокая осень, колотил мутный дождь, нагоняя тоску и пришлёпывая жёлтые листья берёз к щербатому асфальту и крышам легковушек, но совсем уже настроение Петра Михайловича испортилось, когда, выслушав его жалобы, молоденькая врачиха схватилась за голову и с ходу предложила пройти обследование в кардиоцентре. О цене той канители она умолчала, само собой разумея, что ради здоровья и последнему целковому голову свернёшь – не охнешь.
Была она кандидатом наук, а уж чего-чего, но мнение такого люда Пётр Михайлович уважал. Он ведь лет двадцать тому назад тоже начинал писать диссертацию, да прежний строй в стране рухнул, и разработка темы, которая Будылкину казалась крайне важной и которой он посвятил половину своей жизни, повисла в воздухе. Временно, конечно, на пока, но он боялся, что за те «пока» и голова-то превратится в рудимент и отомрёт как пресловутый человеческий хвост.
Но тут врачиха маленько подвеселила его, обронив, что под конец, мол, года не только птички хмелеют от предчувствия перемен, но и обывателю случается лафа: областные-то деньги сыплются вдруг не только на «своих да наших», но и на обычных больных. Так что давай, Пётр Михайлович, не зевай, звони завтра утром в кардиоцентр, может быть, и тебе отломится часть бюджетного пирога.
Будылкин зевать не стал и к середине следующего дня уже полеживал на седьмом этаже того мудрёного заведения.
Вот тут-то и случилось то, ради чего рассказ и затевался.
* * *
«Х-хы, – хмыкнет догадливый читатель, – ясно-понятно, что ваш Будылкин насмерть расплевался с начальством кардиоцентра! …Характер-то у старика бронебойный!».
Ан нет! С ним-то как раз у него и был полный ажур: и кормили здесь, как на убой, и апельсинку или ломоть арбуза на дорожку из столовки давали, да что там фрукты-ягоды, картонку соку и то не забывали на тумбочку поставить, а уж если какой бедолага и нажмёт тревожную кнопку, так дежурная сестра пулей летела в палату и выпытывала, что у кого случилось. Такие вот здесь были ёжики-порядки!
Споткнулся Будылкин совсем о другое: о своего брата- больного. После «коронарки», когда сердце Петра Михайловича было изучено вдоль и поперёк, а сам он лежал в постели с забинтованными, как у мумии, ногами, перед ним возникла заведующая отделением и, как бы само собой разумеющееся, сообщила, что сосудики у него, конечно, подзабиты, но ещё походят, а вот один – совсем никуда, и туда после выходных будет установлен стент. Что это такое – в палате знали все: кому-то эту хитрую штуковину уже поставили, а кого-то подобная операция ещё ожидала.
В субботу ему разрешили вставать, и Будылкин с удивлением заметил, что осень за больничными окнами вдруг приостановила свой бег: дождичек куда-то ушлёпал, а колокол неба прояснился, белея щедро взбитыми дырами облаков. Весело шуршали под ногами прохожих рыжие листья, и от той золотой чешуи на улице стало много светлее. И даже поток машин напротив кардиоцентра увеличился до летнего. Будылкин жил на втором этаже пятиэтажки, в нескольких шагах отсюда, и никогда раньше свою улицу с другой высоты не видел. А зря!
Особенно поразила она его поздним вечером: краснея огнями машин, она живой рекой летела на путепровод и терялась там, где Будылкин уже тысячу раз бывал, но никогда, заешь его мышь, не ощущал того полёта. И оконечности его, да-да! …И вдруг подумал, что он, поживший своё Будылкин, может попасть в ту самую половину процента неудач, что нет-нет, да и случаются в подобных заведениях, и в понедельник возьмёт да и крякнет от остановки сердца. …Дьявол-то кроется в чепухе!
Обидно. …И никогда больше он не увидит ни горбушки моста, ни пышущих жаром двигателей, тот сплошной железный поток. Не увидит, заешь его мышь, и торговый центр по правую руку, куда заглянул однажды, подивился дороговизне и решил больше не совать туда носа. …И опять обиделся.
Но если он, чёрт возьми, не попадёт в ту половинку процента неловких операций, в неё попадётся кто-то другой?! Так выходит… И его, того неведомого бедолагу, Петру Михайловичу вдруг стало невыносимо жалко. Он почувствовал себя подлецом, который, по словам Горького, из всех божиих заповедей выполнял только одну: «не» писал отдельно от глагола. И ничего-ничего больше доброго не сделал. …И тогда решил: пусть будет так, как будет, – птицы и те умирают!
* * *
В понедельник утром в их палату явился пышущий здоровьем и молодостью медбрат из хирургии, сделал Будылкину какой-то укол, и немного погодя тот покатил на лифте в операционную. На своих, кстати, ногах, хотя они по здешней привычке и были туго-натуго перебинтованы.
В предбаннике операционной он разделся, завернулся в простынку и, глубоко вздохнув, прошлёпал босыми ступнями за дверь. Как в воду нырнул!
Операция длилась с десяток минут, ну, может, чуть больше, и хотя Пётр Михайлович особой боли не испытывал и всё то время усиленно таращил глаза на висевший над ним монитор, ни грамма не понял. Ничего, подумал он, успокаиваясь, всего-то сразу и поп не поймёт, суну потом дискетку, что дают при выписке, в сыновний компьютер и докопаюсь до истины. …Любопытно ведь, собака такая, узнать, как это можно через запястье в самое сердце попасть и чего-то там установить!
На этой мажорной ноте его и увезли на каталке в реанимацию. Она отличалась от палаты Будылкина лишь малым количеством коек да тем, что койки те оказались на колёсиках. Чтобы, значит, пулей умчать больного в случае ЧП куда следует. Тут ведь каждая секунда дорога.
Он занял койку слева от окна, а правая оставалась свободной. Но недолго: где-то через полчаса дверь палаты распахнулась, въехала каталка, и в соседях оказался длинный, как жердь, пожилой мужик. Наказав и тому и другому не вставать хотя бы тройку часов, медсёстры исчезли.
– Здравствуйте-пожалуйста, – возмутился новый сосед, – а если я на горшок захочу? …Тогда уж утку давайте!
Но, увидев желаемую посудину возле колёсика кровати, успокоился и протянул Будылкину руку:
– Николай! Можешь Коляном звать, – и усмехнулся, – сейчас все Коляны да Вованы – сплошная уголовщина. А вас как?
– Петро…
– Петрован, значит!
Колян оказался бывшим начальником какого-то северного стройуправления и заядлым баскетболистом.
– Я бы, – сказал он, окидывая взглядом коротенького Петра Михайловича, – и тебя вытянул, как кишку, сделал спортсменом, да уже некогда: поздно, браток, пить боржоми, когда почки отказали!
– Так понятно, – согласился Будылкин и отвернулся к стене.
Хотелось помолчать, подумать о вечном, но не тут-то было. Будто знал сосед, что во многой мудрости – много печали: не дал за личные думы зацепиться. И про свою бойкую юность ему рассказал, и про бараки да палатки, и вот теперь, мол, когда всего по горло: живи, как вареник в сметане, – хрен-ма! Отказало вдруг сердце. Может, и крякнуло оно оттого, что страна развалилась? …Может, не каменное ведь. Но и коммунисты, по словам Коляна, в последние-то годы не шибко хорошо себя вели: зажрались, суки! Забыли, что простой-то народ и цветочков хочет, и пивка попить. Оно ведь с рыбкой-то хорошо. Только, пришёл к выводу сосед (у него даже лицо в тот момент сделалось упрямое, как топор), демократы-то похуже коммуняк оказались: так ухайдакали Россию, что и смотреть на неё, прости Господи, стыдно! …Опутают вот её колючкой да и будут остальному миру за валюту показывать. Запросто! …Тут уж хошь – не хошь, а за коммунистов голосуй, поднимать ведь надо родину-то с колен, поднимать! Временщики, они хуже опричников!
Потом говорливый сосед вспомнил про внука и внучку, вспомнил бы, поди, и про Жучку, да в дверях возник уже знакомый медбрат, из-за спины которого выглядывал щетинистый и с темени, и с подбородка коротенький мужичок: лицо, как сейчас называют, кавказской национальности. Был он пузат, из-под горбатого носа топорщились смоляные усы, а из-под мышки торчал цветастый целлофановый пакет.
– Вы, Николай Иваныч, ведь на этом этаже лежите? – осведомился медбрат у Коляна. И предложил: – Может, пройдёте в свою палату? …Всё одно на глазах будете, а то беда у товарища случилась! – кивнул на черныша. – Положили в соседнюю реанимацию вместе со старухой, а она стонет и стонет…
– Совсем жизни нет, – подхватил тот прокуренным басом, – ревёт, как баран!
Колян возражать не стал, натянул на себя спортивный костюм и, покачиваясь на затёкших от долгого лежания журавлиных ногах, вышагнул в коридор. А черныш улёгся на его место.
«И слава Богу, – подумал Пётр Михайлович, проводив взглядом забойного соседа, – устал он, однако, от дебатов, хоть минутку газету почитать – и то хлеб!».
Достал из пакета с одеждой старый номер «Завтра» и зашуршал страницами.
Да фиг-то ему было – не чтение!
– Камал, – услышал он знакомый басок. – А тебя как зовут?
Это панибратское «тебя» чуток покоробило Будылкина, но Бог с ним, решил, на каждый чих не надёргаешься! Он ведь тоже не гимназистка.
Камал-то, оказывается, недавно с Кавказа прилетел, сорок лет, мол, стукнуло, а сердце как у деда: того и гляди, на куски разлетится. И воздуху не хватает: рот разеваешь, а толку нет. Думал, только дома селёдкой-то дышится, а приехал в Надым – нет, и там такая же беда! …Брат-то у него в Надыме живёт, он и устроил в кардиоцентр. Хасбулатом его зовут. Настоящий джигит, вах! И работу ему нашёл, и с жильём помог. …Дома столько не заработаешь.
– Это верно. – согласился Пётр Михайлович. Чужие мысли легко понять, если свои в голове есть. – И денег там не получишь, и стреляют. …Кому охота башку подставлять?
– Пойду покурю! – скрипнул койкой Камал. – Если что, – покрутил растопыренной пятернёй в воздухе, – скажешь врачам чего-нибудь… В туалете, мол!
– Так понятно, – привычно бросил Будылкин, хотя ему и на полмизинца ничего понятного не было: и дышать ведь Камалу нечем, и курит, как паровоз. …Ты уж, ёж твою мышь, определись, чего хочешь!
И только уселся на койке, норовя взять с тумбочки пультик телевизора, как получил крепкий пинок в лодыжку. Это Камал, знать, его подпнул: не мешай, мол, надевать тапочки!
Пинок опять подобидел Будылкина, но и тут он стерпел: улёгся на койку, проводил взглядом сунувшегося в дверь соседа и включил телевизор. В такое время самое лучшее мультик посмотреть: сильно успокаивает.
А может, сосед его и не пинал вовсе: задел ногой, да и всё? Бывает…
Вконец успокоившись, выключил телик и принялся за «Завтра». Хорошая, язви её, газета, острая, только читать её внимательно надо: пропустишь строчку – хана, остальное-то тёмный лес!
(Продолжение в следующем номере.)
