Он работал в нашем универе. Преподавал редкий лабораторный предмет – криминалистику. На юрфаке.
А между делом любил сочинять вирши. Так он сам называл свои стихотворные тексты. Я, мол, – виршеписец! «Поэт»-де – слово слишком высокое, чтоб применять его лично к себе. Да и, увы, порядком подзатасканное иными резвыми столичными графоманами. Он же, Тимофей Матвеевич Изрядьев, урождённый сибиряк, себя к «больным» не относил. В своё время окончил ЛГУ, по профессии криминалист. Два десятка лет проработал в органах, повидал такое, что лучше никому и не рассказывать. Но зато появилась тяга к поэзии и философии. А вот этим-то можно было, как верилось ему поначалу, и с другими людьми поделиться…
Навсегда покинув когда-то Северную Пальмиру, но впечатлившись ею на всю оставшуюся жизнь, Изрядьев уже много позднее спроворил первые строки:
Когда играет солнце рябью
В каналах сказочных твоих,
Когда ты весь за хмарью, хлябью
Покрыт булыжник мостовых,
Когда твои белеют крыши,
Чернеют вязы и мосты,
Когда весна снисходит свыше, –
О Петербург мой, люб мне ты!
Не стал упоминать избитых Исакия, Петропавловский шпиль, львов и кариатид, хотя любил все достопримечательности Питера, но ведь он хорошо знал и любил его и не фасадным… Лишь чуть позже сотворил и такое:
Вот памятный камень, валун исполинский.
Лежал посреди он дремучих болот,
Желаний и просьб дикарей исполнитель, –
Теперь мимо камня столица снуёт.
На нём установлен монарх дерзновенный,
Сидящий на взнузданном лихо коне.
По мере языческих поползновений
Гарцует торжественно он по стране.
Бывает ползуч основания камень…
Так и осталось, правда, незаконченным на девятой строке это сочинение, но, подумав, что «смысл уже есть», Тимофей Матвеевич бросил на том данное виршепроизведение. Читал его лишь друзьям, ни разу не предлагая ни одной редакции. Да и кто примет и оценит эти «языческие поползновения» петровского постамента? Кому нужны его переживания по поводу ползучести этого битого молнией камня, то есть и не камня вовсе, а того, что он собою символизирует и что через это предвещает? Только такому же доморощенному метафизику, как он. Вот так рассудил наш самокритичный автор о своих виршах. Отсюда и крайне узкие – лишь устные – его публикации. Отсюда, пожалуй, и нам видно, что он был не слишком «больным писанием человеком». Ну, а ежели всё-таки и больным, то в меру. Во всяком случае, избранные, посвящённые в тему друзья, к его творчеству относились с большим почтением. «Давно уж пора издаваться, Матвеич, классик ты наш!». И в некотором узком кругу он имел бесспорный авторитет и влияние.
Выслугу лет он уже себе наработал, хотя по возрасту был вовсе и не пенсионер – в свои сорок шесть выглядел если не на тридцать шесть, то уж на сорок едва-едва. Молодцеват лицом и статью, ростом среднепоказателен, тёмно-рус, волосы со здоровым блеском, ни сединки. Разведён, дочь уже взрослая, зарплата хорошая плюс милицейская пенсия – жених хоть куда! А глаза-то какие у него интересные – серо-голубые, да такие красивые и добрые, прямо как у деревенской девушки, но в то же время и с эдаким хитроватым огоньком – особенно, когда улыбался или смеялся. Его настоящая, неподдельная доброта, отзывчивость, участливость, скромность и тактичность, но вместе с тем и хорошее чувство юмора подкупающе действовали на студентов. Точнее сказать, на студенток, ведь их на юридическом было раз в пять больше, чем парней. Они его считали чудаком, догадывались, что есть у него какие-то свои прибамбасы, но почему-то могли и позволяли себе с ним разговаривать, как с ровней, шутить и подшучивать, как со своим «в доску»…
Но, само собой, никто из них никогда не слышал и не видел его стихов. И даже понятия не имел о его увлечении.
Между тем на дворе стоял уходящий 200.. год. Дело плавно подходило к зачётной неделе. К выходным резко потеплело, повалил витающий снежок. Предновогодняя Тюмень благочинно распушилась. От такой сказки детства на душе стало и от-радно, и немного грустно.
По субботам на Изрядьеве висело всего две пары у четвёртого курса. Сидя ещё в пустой аудитории и глядя через окна четвёртого этажа на падающие хлопья, он начал неспешно, небрежно, а потому, наверное, и нескладно набрасывать карандашом на первом попавшемся лоскутке бумаги:
Я знаю: вся громада мира
Сосредоточена на мне.
От напряжения такого
Аж стёкла в раме дребезжат…
В это время и впрямь чуть дрогнули оконные стёкла, ибо открылась дверь, и в аудиторию вошла студентка Терехова.
– Здравствуйте, Тимофей Матвеич, вы сегодня у меня баллистику и дактилоскопию примете? – она приблизилась к столу, обдав его волной снежной свежести, приятно смешенной с ароматом каких-то нежных цветочных духов, и заискивающе взглянула в его глаза, – я же все предыдущие «лабы» вам уже сдала… И можно было бы уже и зачёт поставить…
– А почему ж нет, если всё правильно оформила, посмотрим… Юленька… – всех своих он знал по именам, благо группы были небольшими, а к середине четвёртого курса и ещё более поредевшими.
Изрядьев не успел перевернуть листок, и внимательная девушка углядела в его руках карандаш и столбец только что набросанного четверостишия.
– Вы присаживайтесь пока… Я тут… немного занят, – и почему-то вдруг уже без всякого стеснения перед посторонним человеком он продолжил своё отрешённое виршеписание:
Хотя за ними нынче тихо.
И снег идёт, но он следит,
Что стану делать я, убогий,
С представшей взору красотой…
«Пожалуй, всё. Ничего тут уже не добавить», – Тимофей перечитал написанное и, сложив листок пополам, спрятал его в своей кожаной папке с молнией.
– К Новому году поздравление сочинили?
– Да… нет, что вы, я такими серьёзными вещами не занимаюсь… Я…
Он не договорил. На занятие уже входили остальные. «Ага, попался наш Тима, а теперь что-то там юлит, таит и шифруется… Интересненько… Надо бы вывести его на чистую воду!» – заключила про себя Юля и решила после пары действовать. После первого занятия подошла к нему, отпиравшему свою «каптёрку», снова многозначительно заглянула в его глаза.
– Тимофей Матвеич, признавайтесь, вы скрытый агент поэзии? Нелегальный лирик?
Признайтесь! Я же никому не расскажу…
По-детски смущаясь, он хитровато улыбнулся – мол, ишь чего – улики обнаружила, и уже есть подозреваемый… Вот дивчина – прямо-таки профессиональный следователь – сам воспитал… Но ответил, как можно строже:
– Терехова, не торопите события, вы ещё не помощник прокурора…
– А если я сейчас же всем нашим расскажу, что вы при мне писали сегодня стихи и всё поглядывали таким романтическим туманным взором куда-то туда, за окна – и эти ваши стихи не иначе, как о любви, тогда что?!
– О, это уже шантаж, Юленька, УК РФ, статья №…
– А вы колитесь, колитесь! – хитрющие глазки Тереховой щурились от едва сдерживаемого смешка…
Ей вдвойне было забавно и весело поиграть с ним, таким добрым и безобидным затворником и конспиратором от своего виршетворчества. И, ничтоже сумняшеся, она шагнула вслед за ним в его тихий анахоретский угол, в его узкую универовскую келью, загнала его, так сказать, в безвыходный «жизненный» тупик; он же в ответ как ни в чём не бывало, лишь чуть покашливая от лёгкой неловкости в тесном пространстве, предложил ей стул, включил чайник, выставил две чистые чашки с ложечками, банку кофе, сахарницу, достал печенье из шкафа…
– Ну ладно, моя дорогая миссис… извините, мисс Марпл, я, действительно, до поры до времени глубоко засекреченный в тылу ваших серых пенатов шпион от философской лирики. Устраивает вас моё признание?
– Так… А чем докажете?
И они мило испили кофию и договорились уже после занятий продолжить этот странный, но очень интересный для обоих диалог. Девушка давно и прочно симпатизировала ему. А он и не догадывался. Но сейчас явно почувствовал исходящее от неё нечто большее, чем просто желание дознаться до какой-то там истины. «Хотя… Может быть, она сама тоже втайне слагает вирши? И лишь рыбак рыбака увидел издалека? Но в любом случае всё это очень интригует… Посмотрим, что же будет дальше…».
Когда закончилась вторая пара, подошли четверо девчат на досрочную сдачу зачёта, в том числе и Юля. Принял, как всегда, не слишком прискребаясь, но убедившись однако, что действительно соображают и в почерковедческой экспертизе, и в траекториях полётов пуль… А мы тем временем изобразим нашу пытливую Юленьку Терехову. Не очень высокая, но с гармоничными и приятными мужскому глазу очертаниями фигуры. Короткая стрижка тёмно-каштановых волос, большущие светло-карие глаза с непомерно длинными и густыми ресницами. Это придавало её лицу какую-то особую очаровательность. Носик у Юли был слегка по-мальчишески вздёрнут. Что, в свою очередь, придавало её облику некую весёлую боевитость. Неслучайно она, вкупе с врождённой остротой ума и довольно развитой речью, с самого первого курса – бессменный игрок команды КВН ТюмГУ.
В недавнее время, несмотря на загруженность предпоследнего года обучения, она стала почему-то зачитываться Достоевским, хотя в школе, что называется, терпеть его не могла… Прониклась поэзией доселе неизвестного ей Павла Васильева, прочитав о его короткой и печальной судьбе в каком-то из толстых журналов, а потом и отыскав зелёный томик его избранного в университетской библиотеке… Нет, сама она ничего, кроме рефератов и курсовых, не писала и даже не пробовала, но её молодая жаждущая душа искала чего-то большего, чем давала вся вот эта накатанная, стандартная, повседневная реальность жизни.
И она дождалась. Сперва он прочёл ей то, что написал там, в аудитории. Он читал негромко, но очень внятно и медленно. Слушала, не шелохнувшись. «Белые стихи… Такие же белые, как снег за окном… Как же хорошо, что у него есть такие стихи...».
– Вот видите, я угадала! Это вы написали о любви… А вы, Тимофей Матвеевич, – она зачем-то четко выговорила все буквы его отчества, – вы, оказывается, очень, очень и очень одинокий человек…
Потом, увидев перед собой её пылко горящие глаза, он припомнил кое-что из написанного ранее. И уже с какой-то отчаянной обречённостью в голосе прочёл:
Взглянет – как будто загадку задаст.
Словно бы заслана с тайною целью.
Мол, выходи, коль погибнуть горазд,
Вырванный с корнем любовной метелью!
Мир без неё становился постыл.
И начинания все бесполезны.
Я за глазами её выходил
И упадал в распростёртые бездны…
– О, да вы просто маг какой-то! Трагический, печальный маг… Хотела бы и я, чтобы обо мне кто-нибудь когда-нибудь так же потрясающе написал… Но о ком это?
– Ни о ком… Может быть, о вас и есть.
