Лёвка Мухин стоял на остановке возле Госбанка. Было по-осеннему зябко и сиротливо, но пока ещё терпимо. В прошлом-то году на День автомобилиста уже снег сыпал.
Говорят, климат меняется, и через несколько лет про морозы никто и не вспомнит. И зимой, и летом будут в сандалях бегать. …Как Митрич, сосед Лёвкиной тёщи. Он говорит: «Рома-ерёма, так-то сподручнее до винного гонять! Как на крыльях лечу».
И Лёвкина мысль вильнула бы ещё чёрт знает куда, да дверь машины распахнулась, и в салон сунулась бритая голова. То был широкоскулый парняга лет двадцати пяти с чуть размазанным между скулами крупным носом и с задиристо набыченным лбом. В его ушах чернели пуговицы то ли плейера, то ли телефона.
Ну, хоть какой-то пассажир появился!
Но тут случилось совсем неожиданное:
– Вован! – сунул скуластый руку потянувшемуся было к баранке таксисту. – А тебя как зовут?
«Диван!» – чуть было не рявкнул в ответ Мухин: только баламут может вот так с ходу совать руку каждому встречному-поперечному. Но сдержался и нехотя назвал себя.
– А фамильён? – не отставал Вован.
– Зачем тебе? – раздражённо бросил Лёвка. Но всё же процедил сквозь зубы: – Ну, Мухин! …Чего дальше-то?
– К такому имени, дружище, – хохотнул Вован, – и фамилию надо иметь соответствующую: Медведев там какой-нибудь, х-ха, или Зверев! – и бросил, нахал, не менее разудало: – Дай три рубля, будь человеком!
– Зачем?..
– Свечку в церкви поставлю! – и ткнул башкой в сторону банка, за которым пряталась одна из городских церквушек.
– Погоди-погоди… – оторопел Лёвка. (Ну и фрукт!) – А твои-то деньги где?
– Как – где?! – ухмыльнулся Вован: экий, мол, ты, дружище, недотёпа! – Поел вот в блинной да сигареток купил! …Кончились, говорю, бабульки-то! А тут иду – церковь, дай, думаю, загляну, свечку поставлю… А чего? …Глядишь, Боженька лишний раз и не накажет. Он ведь всё про нас знает, каждую клюшку! – И, видя недоверчивый Лёвкин взгляд, полез в пузырь: – Не так, что ли? Не так?!
– Может, и так… – согласился Мухин и зло буркнул: – Только у меня в кармане-то ещё и копейки нету! …Полвыходного простоял, а толку?!
И ехидно ввернул про блинную, куда бы тоже с удовольствием заскочил, да Вован не обиделся: сказал, что в церковь-то он всё равно зайдёт, поторчит на виду у Боженьки, и сунулся, «рома-ерёма», за угол Госбанка, откуда бодро загудел колокол, отмечая тем то ли начало какой-то службы, то ли ещё чего-то другое, понятное лишь церковным завсегдатаям.
А Лёвка опять остался один. …И вправду нахал, запоздало подумал о только что промелькнувшем Воване. …Свечку поставит. А зачем она Богу? Не трудовая ведь… Как пришла – так и ушла! А ты вот погорбись, заработай её да и отдай! Тогда другой табак. …Жалко ведь со своими-то кровными расставаться, лучше бы ты их, рома-ерёма, на что-нибудь нужное потратил, не на покрытие грешков.
…А так-то нет, так-то чего? Вован ты и есть Вован! …Болван Болваныч.
Сверху и с боков машину стиснула промозглая вечерняя темень, и лишь редкие фигуры прохожих на миг ослабляли её вязкие объятия и тут же скрывались в одном из подкатывающих к остановке автобусов.
Наконец-то высоко вверху раздражённо загудели лампы фонарей, растерянно поморгали, присматриваясь к уличному содержимому, и вдруг загорелись ровным матовым светом. Будто ведро молока вылилось на сучкастые тополя и веснушки листьев под их тощими кронами.
Рядом с Лёвкой скрипнула тормозами старенькая «Тойота», покачалась на пружинах подвески, норовя пасть на колени, но выдержала-таки марку и, дребезжа глушителем, припустила задним ходом к перекрёстку. …Славку Шутника чёрт принёс! Сейчас примется выстаивать у пешеходного перехода. Но тоже дело. Пассажир-то нынче не умнее курицы: ловит тачку, где ни попадя.
Мужики прозвали Славку Шутником за уйму анекдотов, которые тот знал, да за разные штукенции, которые нет-нет, да и выкидывал. …Потянется, к примеру, до хруста в костях да как рявкнет густым, будто солидол, басом: «У-у, волчары проклятые!». И тут же вопросительно выпучится на тебя: чего, мол, орёшь, как дурак? …А глотка-то у Славки лужёная. Сам с хренову душу, а глотка удалась!
Но злой, зараза, как собака! Хотя и осознаёт это. «Я, – говорит, – такой, потому что на новую тачку коплю. Поменяю машину – опять добрым буду… Как почтальон Печкин». …Врёт, конечно. После новой машины к нему и на козе не подъедешь.
* * *
К остановке подкатил очередной автобус, схлопал створками дверей и, тяжело вздохнув от усталости, покатил дальше. А на тротуаре остался пожилой приземистый мужик, почти квадратный от широченных плеч и просторной долгополой куртки. Его голова была будто бы приплюснута к шее, от чего щёки широко топорщились в стороны, как у хомяка, а на верхушке той головы нашлёпнута обвисшая мухомором кепка.
Он приложил огромную пятерню к козырьку, глянул вдоль улицы и, увидев Лёвкину машину, грузно ступил к ней.
«Ну, уж этому-то точно надо ехать!» – подумал Лёвка и, потянувшись к двери, предусмотрительно отпахнул её.
– Садись-садись!
Но тот не торопился усесться в машину. Тяжело глянул на таксиста из-под крупных, будто бы упившихся кровью пиявок-бровей, и хрипло произнёс:
– Умираю, брат, гэх-х!.. Сердце прихватило… Отвези до Восточного района за полторы сотни, больше нету!
Ну вот! Опять такой же Вован… Восточный-то микрорайон во-он аж где! А полторы сотни что? Копейки! Из-за них-то, выходит, и торчал тут Мухин целый день?!
– Не умрёшь! – зло отрубил он. …И незачем, мол, милый друг, врать! Каждый норовит на чужой горбушке в рай въехать.
И хотел было привести в пример таких-то вот хитрых въезжалок, да Квадрат уже бухнул дверью и качнулся прочь от машины. И грузно потопал в сторону облитой темнотою Славкиной тачки.
«Топай, топай… – злорадно подумал Лёвка, поглядывая назад. – Шутник-то тебе такое скажет, что и кепка спадёт. …Тот меньше, чем за три сотни, и с места не тронется. А как?.. Новую машину на сто рублей не купишь!
Мужик дошагал до Славкиной тачки и сунул в неё башку. Бросил, поди, своё дежурное: «Умираю!» и будто бы завяз в дверном проёме. Потом отшатнулся, оставив дверку открытой, и словно задумался, вяло покачиваясь из стороны в сторону.
Вот чёрт! А может быть, у него и вправду сердце прихватило?! …С ним ведь шутки плохи: бац-бац – и на матрац! А то и в ящик сыграешь! …Ездил как-то Лёвка на кладбище в родительский день и, возвращаясь, посадил на остановке двух старушек и старичка. И, пока ехали до города, одна старушка всё щебетала и щебетала, как заводная, а другая помалкивала: вроде бы неинтересно было ей те побасенки слушать. А как пришла им пора выпуливаться из машины, то и вовсе расклеилась – мотор отказал.
Ну, ладно, там-то родня с сердечницей ехала, а Квадрат-то один. Кто ему поможет?! …А Лёвку, выходит, жаба заела! Оседлала, сука, и правит! Мало, выходит, ему полторы-то сотни, пожирнее цены захотелось! …И сдохнет потом со своими деньгами, и никому его сотни не понадобятся: ни дочери, ни сыну. Незаработанное-то впрок не идёт!
Заметив, что мужик поковылял к автобусной остановке, выскочил из машины и кинулся ему навстречу.
– А где в Восточном-то? – опередил удивленное гэкханье Квадрата. – На Широтной?
– Ну… – прохрипел тот и остановился: знать, опять дыхалку перехватило. – Там сын живёт, у заправки…
Знакомое местечко! И Лёвка хотел было сказать ему об этом – заполнить прореху после грубого: «Не умрёшь!», да не стал. Мужик-то ведь тоже хорош: так дверкой хлопнул, что чуть машина не развалилась.
Квадрат доковылял до неё и грузно повалился на сиденье. Теперь вперёд! …И тут пассажиру полегчало. Нет, конечно, не от победы над таксистской братией – от вытащенного из кармана куртки баллончика с каким-то лекарством. Он пшикнул его в рот и вроде бы как приглушил боль. И скрипнул Лёвке, что уже, мол, позвонил сыну-то, предупредил о своей беде, но скорую попросил пока не вызывать: жди, мол, батьку возле подъезда!
А домой ему было ехать сейчас ни к чему. Вернее, не к кому: жена умерла полтора года назад. А сегодня он у дружка гостил. На Перекопской тот живёт, в своём доме. И налил ему дружок водки за встречу, ну граммов сто – не больше. Гость-то отказывался, как мог, да тот грибками угостил. Славные, чёрт побери, грибочки! По пятаку… Заблудился, мол, этим летом в лесу, разыскивая убежавшую с дачи собачонку, вот и набрёл на волнушки. Целую пазуху набрал!
Квадрат под те пятачки и выпил. Да ещё и папироску закурил. И видишь, мол, какой из него теперь балласт получился?!
И пассажир через силу засмеялся. …Будто ведро с ржавыми болтами рассыпал по салону:
– Гх-ха!.. Ох, брат, и тяжело мне! Никогда так тяжко не было… А мне болеть-то ведь никак нельзя – работаю! На пенсии, а работаю, – и опять полез в карман за баллончиком. – …Я ведь, гх-ха, где, думаешь, работаю? …На зоне я тружусь, зэков печному да строительному делу обучаю. Там навроде училища есть.
Вот тебе и рома-ерёма! Уж удивил он Мухина, так удивил: неужели заключённые учиться хотят? И Лёвка вопросительно выпучился на Квадрата.
А тому, знать, уже не впервой было такие-то удивлённые глазищи видеть:
– Ещё как хотят, – довольно прохрипел он. Будто клещами провернул язык-то во рту. – Отвлекает всё-таки, да и профессии нужные. …Кому-то ещё десять лет сидеть осталось, а кому-то и на волю завтра. Вот такие варежки разевают! – и пассажир, забыв про коварную болячку, вольно распахнул ручищи, выказывая тем жадное любопытство хвативших лиха учеников. – …Я тут болел месячишко. Не от болезни, гых-перегых, страдал от другого: ждут мужики-то! …А печник в деревне – первый человек. И на дачах тоже. …Слабенькие, конечно, мастера из них получаются, но нет-нет, да и стрельнёт умелец! Да и не в этом, скажу тебе, суть, – и Квадрат категорично прихлопнул широкой, как противень, ладонью по колену, – не в мастерстве! Главное, чтобы они потом руки-ноги никому не обрывали, не пьянствовали на свободе-то! …А дело, брат, сильно от дури отвлекает! От безделья ведь дрянь-то в башке заводится, от тунеядства, гых! День не поработал, два, а на третий-то уже и самому неохота. …А жрать надо! Где брать?! Грабь, воруй! Вон их сколько сейчас по тюрьмам сидит…
Будто бы полоснул таксиста жаркими яминами глаз и тяжело уронил:
– А того парня жаль!.. Жалко, говорю, парня-то, гых!
– Какого?
– Того! На иномарке…
– А-а, – дошло до Лёвки, – Шутника, что ли?.. Почему?
– Дурак! Глиняный человек. Ты вот не повёз меня, да спохватился. Щёлкнуло чего-то в башке: не так, мол, брат, делаю! Не по-человечески… Что ведь такое полторы сотни? Или три? …Тьфу! Я ведь молодым-то тоже в таксопарке работал. Да оставил это дело – не по мне. Зрение плохое: еду в дождик, а где лужа, где асфальт – не разберу! Но любил эту работу, как бабу любил: что домой ехал, что на линию летел – всё с желанием делал. …Огнём горел: что, мол, там, за поворотом-то? Дай, думаю, загляну! Там ведь, брат, много дельного бывает. …Борьке вон Старостину, дружку моему, писатель попался. Всё, пропал Борька! Был и нет – писателем стал! …Это я так говорю, пропал, завидую потому что. Его, брат, теперь каждая собака знает! По телику сто раз показывали. …Да и не в этом, скажу тебе, дело: в том, что башка работает – вот что главное, и в нужном направлении! А задал ему тон тот писатель, что за поворотом стоял, тачку ловил. …Понял? – и скептически упёрся в Лёвку глазами: где, мол, вам понять, глиняные вы люди! Сотни да полтинники на уме, а вперёд заглянуть – охоты нет! – Вы от поворотов-то нос воротите, всё удачи ждёте! …А она в тебе, – и Квадрат потряс ручищами над панелью, – в бестолковке твоей! А потом уже – в поступках. …А они должны быть по совести. В ней ведь Бог-то живёт, в ней!
– Ну да… – и Лёвка вспомнил Вована. – Бог-то ведь где? …На небе он! Христос-то куда потом вознёсся?
И ещё бы чего-нибудь умненькое сказал, да Квадрат перебил:
– В Караганде! – прохрипел он. – Богу-то всё едино, что небо, что ты! Всё ведь его… Только ты ему поинтересней: у тебя ведь мозги есть, сердце. …Тебе где интереснее: дома сидеть с бабой лаяться или работать? То-то же. А ведь работать-то потяжелее!
Лёвка знал, что ему ответить, знал! …Но если Богу в человеке интереснее, если любит он его, то почему же тогда наказывает? Берёт храмину свою да как тарарахнет носом об землю! Совсем не щадит. Неужели самому-то не больно? …Лёвка вон, рома-ерёма, стукнется днищем о кочку, так башка-то пуще кузова звенит: ему ведь машину-то чинить, ему! …А Митрич, ну тёщин-то сосед, тот, к примеру, за что страдает? Два раза уже горел. Первый раз сарайка занялась, а второй-то раз – дом. Три пожарные машины приезжали, так у тёщи крышу улили, что и потолок промок. Тёща белила-белила да без толку: разводы-то остались.
И все эти ходуном ходившие в Лёвкиной голове мысли, эти-то вот козыри, он и выпалил Квадрату, норовя разбомбить его теорию о месте Бога на земле в прах и пепел. Да, знать, слабы оказались те козыри.
(Продолжение в следующем номере.)
