Механизатор Андрей Салазкин помешался на Бухарине. Понахватался в книжках его бессмертных завиральных идей насчет хозяйственного мужика-индивидуала в исконно общинной деревне и, осененный их несказанным светом, приперся однажды прямо с работы в контору совхоза, бесцеремонно протопал в кабинет директора и с ходу при посетителях заявил:

– Все, хватит – поработал на общество. Перехожу на единоличное хозяйство.

– Не понял, Андрей, твоего юмора, – удивился директор. – Ты же у нас вроде как не юморист?

– А что тут юморного? Завожу фермерское хозяйство.

– Каждый хозяин, конечно, барин. Но ты все же еще подумай хорошенько, не пори горячку. Не зря же говорят: один в поле – не воин.

– Ладно – это уже слыхали, – непреклонно стоял на своем Салазкин. – Умные люди говорят и другое. Деревня может держаться только на кулаке-единоличнике.

– Значит, в кулаки потянуло? А где ты, у какого умника почерпнул такие мысли? – поинтересовался директор.

– Известно где – у Николая Ивановича Бухарина.

– Во-он оно, оказывается, что! – снова удивился директор и пояснил: – Знаешь, таких советчиков-специалистов «из чашки ложкой» у нас в России – как нерезаных собак. Их не пашут, не сеют – они сами родятся. А родившись, тоже не пашут, не сеют, но советы дают: и как пахать, и как сеять. Одного такого советчика за вредительство кончили в свое время, а теперь на его место целая армия пришла. Вон их сколько…

Однако как ни убеждал директор Салазкина не покидать родное хозяйство, в прошлом одно из лучших и рентабельных в области, так и не смог. Вскоре уволили Андрея из совхоза по собственному желанию, выделили ему пай земли и причитающуюся часть совхозного имущества – новый трактор «Беларусь» с картофелеуборочным комбайном. И зажил Салазкин своим самостоятельным кулацко-единоличным хозяйством.

Замах-то у него, конечно, был богатырский. А в действительности получилось, как у танцора с узкими штанами: пошел выделывать кренделя с присядкой, а они, штаны-то, взяли да и разъехались по швам.

Случилось такое со «швами» на второй же год. Засадил Салазкин гектара четыре картофелем-скороспелкой. Думал на этом сделать бизнес. Но подошло время уборки, и вдруг пошли проливные дожди. Поле превратилось в месиво грязи. Пока пережидал – в переувлажненной земле картофель начал портиться, гнить. Не лучше история получилась на следующий год и с хлебом. На загущенных посевах пшеницу искрутило-извертело дождями и ветрами так, что она местами вся полегла в пол.

Тогда раздосадованный неудачей Салазкин в спешном порядке переключился на животноводство. Однако и на этом единоличном фронте его подстерегала масса проблем. И с продажей мяса – его задарма забирали у него рэкетиры-перекупщики, и со строительством животноводческих помещений – не уплатил вовремя шабашникам, те взяли и спалили у него два скотных двора. А недовольные наемные работники пообещали сжечь его самого вместе с семьей и домом…

После всех этих передряг убитый горем Салазкин пришел за советом к своему давнему другу Вовке Веревкину. Обсказал ему все, как есть. А тот выслушал его со вниманием и сочувствием, широко пораскинул мозгами и глубокомысленно изрек:

– Сегодня в нашей многострадальной державе идет катастрофическое сокращение поголовья скота, как и людей. Мясо, какое есть, сжирают, а рога и копыта выбрасывают. Переключайся экстренно на рога и копыта. Раскрутишь это дело – еще переплюнешь всех абрамовичей и гусинских.

– Так финансы же надо, – опешил от неожиданного предложения Салазкин.

– Финансы найдем. Вот тебе ручка и бумага. Садись и пиши. Типа прошения. Я тебе болванку надиктую, а ты уж сам кому надо отправишь. Итак, поехали: «За последние десять лет я усиленно в единоличном порядке занимаюсь подъемом сельского хозяйства. Сначала выращивал кроликов, затем крупнорогатый скот».

– Кроликов я не выращивал, – запротестовал Салазкин.

– Ну, хомяков.

– И хомяков тоже.

– Да какая тебе разница? Твоя задача показать, что ты до опупения поднимаешь сельское хозяйство и чуть было грыжу не нажил. Так что пиши, как я говорю. И не сбивай меня глупостями с протекания мысли. Написал: «Сначала выращивал кроликов, затем крупнорогатый скот»? Далее: «С крупнорогатого переключился на мелкорогатый: домашних коз, козлов, баранов и овец. После несколько лет занимался безрогим скотом: индюками, страусами, гусями, утками, курами, пеликанами». Пиши, а не смотри на меня. «Одновременно не забывал и о селекции. Пробовал скрестить кабана с тремя свинками, а также индюка и гусынь. Теперь же в единоличном порядке перехожу на рога и копыта, то есть на приемку и переработку костного сырья, в чем современный рынок испытывает огромную потребность. В связи с вышеизложенным прошу оказать мне безвозмездную финансовую поддержку как фермеру и предпринимателю для развития данного производства на любых коммерческих условиях. С уважением такой-то». Написал?

– Написать-то написал, – неуверенно проговорил Салазкин и в расстроенных чувствах добавил: – Только как бы с этим предпринимательством самому копыта не откинуть?

– Все может быть, – подтвердил Веревкин. – Но попробовать, однако, надо. Остап Бендер пробовал. А ты чем хуже? Главное – время для этого самое подходящее.

 

Заслоношный музыкант

Ваньша – сынишка Ереминых – музыкальностью в деда пошел. Тот когда-то звонарем служил, колокольными переливами всю округу завораживал. А на старости лет занялся музыкальным воспитанием внука. Подсядет, бывало, к его колыбели – деревянной зыбке-качалке – и начнет пиликать на тальянке или бренчать на балалайке. При дедовом трень-брень Ваньша радостно сучил ручонками и ножонками, будто порывался пуститься в пляс.

А когда немножко подрос и выбрался из деревянной обители, сам начал пробовать свои музыкальные дарования. Первым его ударным инструментом стала печная заслонка – небольшой лист жести с овальным верхом и ручкой, которым прикрывают устье русской печи. Мать постоянно гремела ей, когда возилась на кухне. И заслонка в ее руках говорила на разные голоса, получше дедовой балалайки. То она громыхала, как не привязанный ставень под ветром, то вдруг начинала звенеть и визжать, словно ее щекотали, а то ворчала и бормотала, точно с кем-то ссорилась.

У Ваньши же сначала она не подавала никаких звуков. Тогда он с досады пнул ее. Заслонка сгремела «бум» и будто отцовым голосом проговорила: «Ты что делаешь?». Потом Ваньша уронил ее плашмя на пол, и заслонка созвякала голосом матери: «Я тебя!». Так и пошло – бум, звяк, бум, звяк…

Потом заслонка начала издавать и другие звуки, но тут на самом интересном музыкальном моменте в доме появился отец с каким-то мужичком. Увидев Ваньшу у печи с заслонкой, окликнул: «Ты что делаешь?». А заслонка выпала у того из рук, проверещала материнским голосом: «Я тебя!».

– Музыкант растет, – солидно заметил мужичок.

– Музыкант, только заслоношный, – пояснил отец. – Весь – в деда. Тот надоел со своим пиликаньем. А теперь этот еще. От горшка два вершка, а тоже на чем-то наяривать надо.

– И пусть наяривает, – добродушно сказал мужичок. – Кому мешает?

А однажды и дед углядел, как внук возится с заслонкой, и кинулся ему на подмогу.

– Да кто же так играет? Вот как надо.

Положил заслонку на две табуретки, взял в руки по деревянной ложке и давай настукивать, подпевая в такт своему бренчанию:

– Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота…

Но тут явилась мать, отобрала у деда заслонку да еще и отругала обоих, в первую очередь деда.

– Ваньша мал, без понятия. А вы, тятя, то же малое дите. Всю заслонку погнули. Теперь хоть в кузню неси, чтоб выпрямили.

Так Ваньше не удалось поиграть на заслонке ложками. Тогда он переключился на чугуны, большие и малые.   Взрослые, бывало, уйдут из дому, Ваньша и начинает упражняться на чугунах, постукивать по ним поваренкой. А они начинают звенеть и разговаривать, да все по-разному, как колокола. Один, самый большой, трехведерный, гудит, будто на кого-то сердится, а маленький по-девчоночьи звенит, заливается смехом…

Чуток повзрослев, Ваньша на удивление всем быстро освоил духовые и струнные инструменты, какие были у деда, и где-то к двенадцати годам стал первым гармонистом на селе. Без него не обходились ни одна свадьба, ни одно колхозное гулянье. И в сельской художественной самодеятельности он был первой скрипкой…

А после десятилетки Иван Еремин поступил в консерваторию, окончил ее. Но, даже став известным музыкантом-профессионалом, не забывал родное село, частенько наведывался к родителям. И вот однажды, спустя много лет, кто-то из односельчан уговорил его сыграть по старой памяти на чугунках и сковородках. Иван согласился, правда, с оговоркой:

– Потренироваться сначала надо. Да и музыкальный инструмент нужен на выбор, по звучанию.

Вскоре Ереминым нанесли старых чугунков, тазиков, котелков, кружек, сковородок. А через неделю состоялся и сам концерт в просторном дворе Ереминых. Благо, был теплый весенний день, к тому же праздничный.

Пришло на музыкальное представление человек сто, как не больше. Выставили два стола с кухонной утварью. Из чураков и досок соорудили сиденья-времянки. Но они в действительности и не потребовались. Сначала Иван на чугунках, котелках и прочем сыграл, как на ксилофоне, деревянными ложками некое подобие мелодии «Подмосковные вечера». А потом перешел на плясовую. Она-то и сорвала с сидений подвыпивших мужиков и баб. Затем с чугунков музыкант переключился на дудочку, с дудочки – на тальянку, с тальянки – на гитару, а с гитары – на баян.

И, как бывало раньше, люди и наплясались, и натанцевались, и напелись вволю. Расходились, довольные, горячо обсуждая дорогой это событие.

– Вот те и Ваньша! Вот те и заслоношный музыкант, – не переставала удивляться свояченица Ереминых Анастасия.

– Как второй Паганини, – поддакнула было ее соседка по дому Ефросинья.

– Ой, и не скажи! – возразила Анастасия. – Паганини же – скрипач. На скрипке-то и дурак был играл.   А ты вот на чугунках попробуй! Тут талант нужен особый.

– Какой же это?

– Шибко большой. Академический.