Всё или почти всё берётся из детства. И сегодняшнее утреннее несколько отвлеченное настроение Хлонина было навеяно восшедшими из недр памяти видениями. Пожалуй, ни разу более чем за тридцать лет не вспоминал он именно этих подробностей.
А тут с чего-то вдруг так явственно увидел и ощутил в своих ладонях этакие увесистые медные продолговатые петли-ручки с накладными ушками и двумя отверстиями в них под заклёпки для будущих оцинкованных бачков или ванн…Что к чему? Они, эти самые ручки, в большом количестве валялись там-сям и даже были зарыты кое-где в тёплой земле возле луковых и морковных грядок. Его дед, деда Вася, в ту пору жестянничал и кузнечил в околотке, поэтому разные заготовки в виде крышек, крышечек, ручек, фланцев и прочего можно было во множестве находить по дому, во дворе, а особенно в огороде.
Именно огород для мальчишек, двоюродных братьев Хлониных, баловней деда, Шуры и Паши, был постоянным излюбленным местом обитания. Вот и привиделось, словно бы вновь в колыбельной теплыни лета, сидя на корточках, он возится с этими замысловатыми железками где-то в дальнем углу, у самой городьбы, рядом с торчащими из-под неё лопухами и за широко разросшимися кустами смородины и крыжовника…
«Как там Шурик в своём Междуреченске? Лет десять, наверное, не виделись…». Он вспомнил последнюю встречу с братом на похоронах своего отца и затосковал ещё больше, глянув в окно. Облаков не было. Лишь одно сплошное мутное облако накрывало город. «Э-эх, какие тут бачки, что теперь от них осталось?». Над крышами близстоящих девятиэтажек клочьями висела не то мокрая шерсть, не то спелая арбузная мякоть, но жутко несъедобного цвета – типа индиго экстра в разбеле…
Нет, не сказать, чтобы это чересчур раздражало. И не сказать, чтобы такое настроение было гнетущим. Павел знал уже, предчувствовал – так будет долго. И спокойно переносил одинокую хмурь в своей тихой тюменской квартире. Все друзья его тоже знали, что никогда не разделят, не разопьют с ним море этой никому не ведомой, кроме него, туги-кручины, а посему не докучали. Подобное вот уже в течение почти двенадцати лет находило на Хлонина после очередной законченной вещи. Ведь он был «свободный художник», со всеми вытекающими отсюда…
В прихожей серебристо застрекотал телефон. Неожиданно для себя Павел радостно бросился к нему.
– Здравствуйте, – произнёс чей-то очень знакомый нежный голос с таким милым нажимом на «а».
– Здравствуйте, – ответил Павел и сразу понял, что с этого момента жизнь, словно некое странное астрономическое тело, плавно обращается к нему какой-то новой, ещё более загадочной и странной своей стороною.
Потому что звонила та самая Зоя, голубоглазая приветливая Зоя Чебрикова, его бывшая ученица по художественной студии, та самая девушка, на которую ему было так приятно смотреть и отвечать на её забавные и порой неожиданно каверзные, не по возрасту, вопросы…
Да, кажется, шестого числа двенадцатого месяца не так уж давнишнего года они познакомились, когда она впервые, учась в десятом, пришла к нему на занятия, а он подарил ей по случаю один из своих рисунков тушью. Да, раз в неделю, по субботам, он вёл занятия в одной из школ микрорайона. Да, он давал Зое, и не только ей одной, свой номер. Да-да, для координации сборов, мало ли чего… Да и не раз уже и сам звонил многим тогдашним своим студийцам-ученикам, в том числе и ей, сладкоголосой. А потом всё быльём поросло – больше полугода назад он уволился из-за рутинной бумажной шелухи, увы, неизбежной во всех наших школах, которая лишь отнимала время и нервы от творчества, ничего не прибавляя к зарплате.
Да, виделись случайно пару раз за всё это время. И что из всего того, казалось бы?
Но в нынешнем её звонке было что-то особенное, судьбоносное! Он ощутил это по его звуку. Кстати, подсознательно, втайне от самого себя он давно желал и ждал именно этого звонка, ибо в самом деле непонятную притягательность для него когда-то имело общение именно с этой его ученицей. А может быть, даже она обладала какой-то магической силой обвораживающей власти над ним? Но он стыдился осознавать это, чётко различая между собой и ею чёрную бездонную пропасть разницы в возрасте, аж без малого в двадцать лет!
– А… Зоя, сколько воды утекло… Как это вы надумали?
В ответ последовала короткая пауза…
– Мы не могли бы с вами встретиться, Павел Фёдорович?
Через час он ожидал её на остановке у ДК «Строитель». Воздух густо пронизала мельчайшая водяная взвесь. Наконец появилась Зоя. Павлу показалось, что она была чем-то встревожена. Молча, не глядя ему в глаза, взяла за руку и решительно повела куда-то в сторону от многолюдья центральной улицы. Он покорно двинулся за ней, как будто с недоумением и даже опаской подсматривая за её лицом и взглядом: «Какая же она маленькая и взрослая, здешняя и нездешняя, непонятная, нелогичная, но как же хорошо и как охота быть с ней рядом!»
Вот тебе и видение-сновидение! Вроде бы только что была тоска, четыре стены, и вот теперь уже, ведомый каким-то, невесть откуда явившимся обворожительным неземным созданием, Хлонин шёл, не чуя ног и не понимая, на том или на этом свете всё это с ним происходит. А тонкий аромат девичей свежести, исходящий от неё, действовал просто отключающе на рассудок этого загрубелого, одинокого, порядком истосковавшегося в своей иррациональной хандре мужчины, трудяги-творца с понятными только ему одному исканиями, метаниями, бессонными бдениями и озарениями. Его большая грубая ладонь была едва сжата нежно-трепетными пальчиками лёгкого светловолосого ангела, отчего иллюзорность происходящего только усиливалась.
И вдруг по ходу ему показалось, что однажды, когда-то, с ним уже было нечто подобное. Но тогда вроде бы позвонил ей он и попросил о встрече. И это было, кажется, зимой. А потом они встречались почти целый год… А потом шестого числа двенадцатого месяца она стала его женщиной. А потом… Да, страшное дело, ему казалось, что он знал всё наперёд… Но её огромные глаза сейчас сделались не голубыми, а тёмно-ультрамариновыми и слегка затуманились какой-то тревожной будущей явью. Которая, вероятно, уже сейчас как-то зависела от него. И потому он безропотно шёл, подогреваемый ожиданием новой, совершенно ясной и предсказуемой полной неясности. Наконец в одном из тихих дворов где-то в районе улицы Парфёнова они вошли в почерневшую от сырости дощатую беседку.
Резко обернувшись к нему, Зоя, волнуясь, быстро залепетала:
– Не знаю, не знаю, Павел Фёдорович, как мне быть, как мне быть! Мне кажется, я такая бездарная! Ничего не могу, ничего не умею, ничего у меня не получается… Вот вы нам говорили о постоянных величинах во Вселенной, о числе золотого сечения, о числе Пи, о мажоре и миноре, о добре и зле… А я не знаю, добро ли делаю, если позвала вас сюда… Но я не могла, я уже не могла дождаться новой случайной встречи с вами, как в середине лета мы с мамой видели вас у кинотеатра «Космос», помните? …Я знаю, мы никогда, никогда не сможем быть вместе всегда… Вот… видите, я уже заговариваюсь! Но подождите, я, кажется, поняла, есть ещё одна константа во Вселенной, она есть во мне. И в вас. Она где-то между нами! Вы, наверное, скажете, что я несу бред… Вы такой умный, взрослый, я много думала о вас…
Тут её сумбурный монолог оборвался, а огромные глаза были подняты, влажны и чуть ли не с мольбой глядели на него.
А он, романтик запредельных пространств и умозрительных бездн, не находивший толка в простом бытовом человеческом счастье, глубоко затаённый в себе поэт, философ и математик в своих то лаконично-изысканных до афористичности, то причудливых до эклектичной нагромождённости натюрмортах, порой более напоминающих коллажи, вдруг ощутил себя до одурения по-земному, по-обыкновенному просто счастливым человеком.
«Господи, да ведь она влюбилась в меня! – ошалело пронеслось в его голове, а в груди сладко защемило. – Да ведь и я, оказывается, давно хотел именно этого!». И вдруг такой мощный порыв нежной жалости к ней охватил всю его сущность, что он, едва сдерживая слёзы, без всякого стеснения порывисто обнял девушку, прижав её к груди как самое родное и дорогое на свете существо. Это был небывалый метагалактический взрыв чувств, полное смятение и смятение всего прежнего внутри его душевного космоса.
– Зоенька, милая Зоенька, да ведь я уже давно только о вас и мечтаю… Хотя и не мечтал даже… об этом…
– А я даже не могу рисовать после того, как вы ушли от нас! – вдруг сокрушённо прямо в ухо Павлу прошептала она и тоже крепко обняла его.
Застыв так, они долго стояли посреди беседки, согревая друг друга объятиями в промозглой кромешности тусклого октябрьского полудня и утоляя своё долгое ожидание-жажданье этих мгновений. «Какой же он хороший, добрый и такой родной!». Ей казалось, что она рядом с могучим и мудрым, как мифический герой, мужчиной-полубогом, а не широко известным, как говорится, в узких кругах тюменским бродягой и пьяницей, полупрофессиональным художником Пашкой Хлониным, одно произнесение имени которого в иных околокультурных кругах города считалось признаком дурного тона… «А, опять этот Хлон!». Или: «Уберите эту хлоновщину!».
Некоторые редкие прохожие, шлёпавшие по скользким и лужистым дворовым дорожкам, косились на них, ведь со стороны довольно странно выглядела эта немая сцена.
А на одном из пяти сидений беседки лежала промокшая газета, которая сначала даже не была замечена нашей необычной парочкой. Лишь спустя некоторое время Павел Фёдорович со свойственной художнику зоркостью, дыша в озябшие Зоенькины ладони, краем глаза обратил внимание на довольно гармоничный, разместившийся посреди развёрнутого листа какой-то старой газеты натюрморт из надкусанной полуочищенной луковицы, пустой плоской чекушки из-под «Старки» и уже начавшего разбухать сухаря чёрного хлеба. «Смотри-ка, – кивнув в ту сторону, сказал он с иронией, – а ведь кто-то живописно разместил предметы, с соблюдением правил композиции и даже точки фокальности на блестящем плечике бутылки»,– тут в нём, без сомнения, заговорил дотошный мастер и бывший скрупулёзно-тщательный наставник своих юных подопечных... Зоя тоже взглянула на остатки чьего-то пира и, туманно улыбнувшись, зачем-то легко отстранилась, подошла поближе к газете и стала что-то внимательно читать в ней.
– Павел Фёдорыч, Павел Фёдорыч, – вдруг оторопело позвала она, – глядите, глядите же, тут написано про…про нас с вами!
Хлонин, толком не поняв, что случилось, недоумённо покосился на одну из колонок газеты, куда пальцем указывала девушка, и там, в списке имён каких-то, неведомо в каком году награждённых передовиков села, прочёл вот это имя: «Павел Фёдорович Чебриков».
– Ну и ну… Нет слов…
«Прямо «Рудольфио» какое-то!» – воскликнул про себя он.
– Вот видите, видите? Между нами, я же сказала, что-то есть. Есть, теперь я знаю точно! Есть! Ну подумайте сами: Павел Фёдорович и вдруг – Чебриков…
Тут они оба рассмеялись. Как дети.
– Да-да…конечно, такое не может быть просто случайностью…
– Это нам знак, знамение свыше.
Что тут сказать, действительно, именно так оно и случилось, в тот день двадцатого октября 199… года. И это никакая не придумка, не умильная авторская прихоть, не специально заготовленный сюжетный ход или трюк с совмещением двух имён в одно, как подобное не раз уже производилось и использовалось в художественной литературе,– но одно из самых реальных маленьких событий нашей большой человеческой и нисколько не выдуманной истории.
