Где эта Гваделупа, Димка и слыхом не слыхивал, но мать, знай себе, продолжала:
– Я и говорю: у нас ведь Россия, а не какая-нибудь там… – и опять вставила то смешное словечко. – Должны же мы друг дружке-то помогать?
– Х-хы!.. – недовольно хрюкнул дядька. – А я не помогаю, что ли, едят тебя мухи? Везу ведь? – и гневно шлёпнул ладонью по баранке. – Да и Аркашка, поди, не отказался! – бросил столь же сердито, крутнув лысой головой в сторону удаляющегося универмага, где и осталась зелёная, как лягушка, «волжана» с гостеприимным Аркашкой.
– Ну да! – и мамка хотела, чай, ругнуться, но не ругнулась, а только всхлипнула. Когда она кипятится, у неё всегда что-то хлюпает внутри: большое и скользкое, словно губка, которой она моет Димку в бабушкиной ванне. – Как мы с ним поедем?! За рубль задавится! Давай, говорит, двести пятьдесят, так отвезу! Да я за эти деньги самолёт поймаю, не то что такси!
– Поймаешь-поймаешь… – осадил её дядька. Много, мол, вас, ловильщиков-то, самолётов не хватит. И рассудительно пояснил: – У Аркашки вон какая «корова»! Бензин летит, как в прорву. А у меня жигулёнок! Могу и скинуть полтинничек. Особенно если пассажиров мало. Дрянь ведь погода-то нынче!
– Почему? – опешила мамка и потёрла ладошкой запотевшее стекло двери. – Тепло, хорошо… А-а-а, – наконец-то смекнула, дошло и до неё, – вам всё морозец подавай. Тогда не хочешь, да в такси полезешь!
Но дядька не обратил внимания на её поддёвку. Он, поди, и сам был мастак кого угодно поддеть. Он лишь крутнулся на сиденье и ткнул кургузым пальцем в Димкин живот:
– Ишь какой! Нажевал щёки-то, будто помидоры. Как зовут?
– Димка.
– Димон, значит! – хохотнул дядька. И это получилось у него не так, как у других дядек, не просто «ха-ха», а с каким-то сухим треском, будто карандаши ломал. – И сколько тебе?
– Два года.
Мать принялась натягивать на сынишку перчатки. Да где там: жарко ведь было в пропахшей бензином машинёшке и, хотя комбинезончик, собака, был тесен и не давал ходу, Димка истово заелозил ручонками, норовя при этом то тиснуть пальцы в тугие кулачки, то растопырить их мутовкой. Да ещё сумки, такие-сякие, ему мешали: валялись кувырком рядом, силясь отдавить ноги.
Дядька заметил это и с сердцем рыкнул про багажник, который, мол, с хренову душу: запаску да горсть болтов лишь в него и сунешь! Потом забыл про болты и рубанул уже другое: варежки бы, мол, пацанёнку-то сейчас носить, а не перчатки.
– Ой, да! – отмахнулась мамка. – Ладно, хоть эти нашлись. В доме-то ребёнка не до выбираний!
– В каком-каком доме?.. – переспросил дядька. Или не расслышал, тугодум горластый, или не мог разом-то переварить услышанное. Потом изумлённо выдохнул: – Приёмный, что ли?!
– Почему приёмный? Свой! Родной папа Коля его туда засунул. Как в печку его бросил, ей-богу! Я бы ему за это сейчас всю клюковку раздолбила. Убила бы, гада!
«Началось, – подумал Димка. –Опять мамка будет про мои приключения рассказывать. То тётке, что помогала волочь сумки до остановки, перечисляла все мои беды, теперь вот этому дядьке. Я, кстати, и сам бы ему немало порассказал, вставил бы свои пять копеек, да говорю плохо. Совсем никуда».
– Муж, что ли?
– Сожитель! – и мамка негодующе боднула острым, как Буратинов нос, подбородком воздух. – Где мужей-то нынче взять? Пенки снимут и дальше летят, всё помоложе ищут. Чтобы, как коза, по кровати-то прыгала!
И ещё бы чего-нибудь ввернула в том же духе, да дядька жадно окинул её взглядом и сыто хохотнул:
– Куда уж моложе-то, х-хы? Ягодка! Лет двадцать пять, не больше?
– Больше. Тридцать!
Ведь она (Димка-то сто раз уже это слышал и поэтому отвернул головёнку к мутному окошку – каракульки от мамкиных ёрзаний по стеклу посмотреть) жила до этого окаянного события с папой Колей в его малосемейке, в общежитии на Олимпийской, а свою комнатёшку в той же общаге сдавала квартирантам. А как?! Чего ей пустой-то стоять? Да и к столу прибавка. Камень за щёку не сунешь.
А Колька, башка его рыжая, пил, как заводной! И дрался ещё. Ладно, боксёр какой-то под ними раньше жил: кулачищи – во! С Димкину голову. Услышит шум – так сразу к ним бежит. У них ведь тоже ребёнок. Начистит, бывало, Кольке ряшку – и всё! Неделю дома тихо. Жаль, уехали они: купили квартиру в Восточном микрорайоне – и дыркой свись! А Колька…
– Погоди-погоди! – перебил дядька. – Хых-х, я ведь вёз как-то такого-то вот рыжика до Олимпийской! Он, поди, и был твой Колян. Велосипед! Худющий, говорю! А тебя не Нинкой зовут? Во-во, он Нинку всю дорогу и чихвостил. Пьяный, конечно. Ну и дура-ак!
И дядька добавил, что у него племянник вот такой же. Трезвый, как профессор, а напьётся – баклан бакланом. Хуже курицы! А то и под лопухом заночует. Они ведь в деревне живут, в Патрушево. Там лопухов как грязи.
Потом дядька почему-то вспомнил про червяков, что копали они с племянником за стайкой, собираясь на рыбалку. Целое, мол, ведро накопали. Крупные, подлецы! Будто удавы. На такого и сам клюнешь, не фиг делать!
И дядька бы ещё долго говорил о тех невиданных червяках, да мамка то ли обрадованно, то ли испуганно перебила его:
– Когда ты его вёз? Недавно?
– Не-е… Месяца два назад, – поскрёб голый затылок дядька. И усмехнулся: – Ишь малец-то как встрепенулся! У них ведь уши растут, когда взрослые разговаривают… Спал бы лучше, пока в пробке стоим!
Он ведь, рыжий-то тот, уселся, по словам дядьки, в машину у городского сада. Вернее, двое их было: рыжий да ещё какой-то хмырёк. Потом тот хмырёк из машины выскочил, буркнул таксисту, чтобы вёз Коляна до малосемеек на Олимпийской: реальный, мол, пацан, смотри, его не обижай! Потом вытащил из Колькиного кармана несколько сотенных бумажек и свалил неизвестно куда.
А дядька поехал в микрорайоны. Дорогой Колька что-то мычал, пытаясь говорить, потом принялся смеяться, а таксист опасливо поглядывал назад, боясь, что пассажир откроет дверку и вывалится на асфальт. Но тот затеял другое: принялся разговаривать с передним сиденьем, вернее, с притороченным к его спинке подголовником:
– Что, Нинка, – и дружески похлопал его по макушке, как по Нинкиному темечку, – не спится тебе, цапля болотная? Ладно-ладно, – успокоил, – спи, бамбула такая! Всё путём! – И вдруг воинственно гаркнул: – Чего молчишь? Дать, что ли?
Так они и ехали. Иногда и таксист вставлял в ту пылкую речь словечко – для разрядки. От лица, стало быть, неведомой ему Нинки, предки которой были много крупнее Колькиных, что и не давало тому покоя.
Очутившись на Олимпийской, рыжий долго пялил глаза на частокол общежитий, но так и не вспомнил, в каком из них он живёт. Но, говорят, пьяным да малым Бог помогает.
– Вот же она! – воскликнул пассажир.
– Где?
– Вон! – и рыжий ткнул пятернёй в сторону сидевших у подъезда новёхонькой многоэтажки старух. – Бабка Люда Поливцева, мамкина соседка. Я ей сто рублей должен. – И решительно скомандовал: – Поехали отсюда!
– Как бы не так!..
Таксист матюгнулся и, оббежав машину, распахнул пассажирскую дверку:
– Выходи! Сутки, что ли, возить тебя буду?!
Ясно-понятно, что старуха ткнёт рыжего носом в его общагу и не даст завянуть на осеннем морозце! А то и к матери отведёт.
И дядька бы ещё кое-чего рассказал про нечаянную встречу с папой Колей, да вспомнил слова пассажирки про дом ребёнка и опять удивился:
– А как он туда попал?
«Ну вот, наконец-то и про меня вспомнили! – и Димка заёрзал ножонками. – Я ведь главный-то в этом разговоре, я!»
– Как-как! – едко передразнила мамка. – Кверху каком! Уехал, говорю, боксёр-то. Кого Кольке стало бояться? Так меня отделал, что аж в больницу увезли. На две недели. А там ведь сразу в милицию обо всех побитых сообщают. Испугался милиции-то, гад такой! Взял да на следующий день после драчки в «скорую» и позвонил: так, мол, и так! Жил, мол, раньше с женщиной да с её ребёнком, а теперь она всё бросила и сбежала с каким-то мужиком на юг. Забирайте пацанёнка хоть куда, хоть в приют!
А мать-то его, она ведь тут рядом живёт, всё подтвердила. Ей ведь сорок лет всего, с мужиками гулять надо, зачем ей внук? Вот и определили в дом ребёнка.
– Да лежи ты спокойно! – это мамка уже Димке. – Всю меня испинал! – и хлопнула его по ножонке. – И сучишь ими, и сучишь…
– Так чего милиция-то? – не отставал дядька.
– Того…
Приходил, мол, участковый-то в палату: пацан пацаном! Знать, только что после института. Нету, говорит, Кольки дома, куда-то уехал: то ли в Башкирию, то ли в Татарию. Дружок у него там, такой же баламут. И про сиротскую Димкину судьбу ей всё и рассказал.
Тут у Нинки прямо чуть сердце не лопнуло: бросила всё лечение, хвост трубой и полетела по детским домам. Нашла!
Полмесяца сынишку выручала: всякие там справки да бумажки собирала. Теперь вот домой везёт.
– Так общаги-то на Олимпийской, а мы на 30 лет Победы едем! – возразил дядька. – Зачем?
– К матери моей! У ней теперь будем жить, всем табором!
У неё ведь, кроме Димки, дочка есть, пяти годов. От первого сожительства. Живёт тут же, на 30 лет Победы, у бабушки. Ходит в садик. А бабушке-то всего полтинник стукнул, год назад схоронила отчима, вот и пустила к себе недавно мужичонку: тоже, значит, сожителя. Неделю уже вместе живут. Ничего вроде бы, без концертов.
– Одно обидно, – мамка придвинулась к водительскому сиденью поближе и торопливо зашептала чего-то дядьке на ухо. (Но Димка-то слышал. Хоть и хотел он спать, но разом продрал глазёнки, чтобы через миг их опять крепко-накрепко стиснуть: для маскировки), – на учёт ведь нас поставили после той-то катавасии – как неблагополучную семью.
– Так понятно, ёлки точёные! – ухмыльнулся дядька. – Отец ведь не тот, кто один раз молодец, а кто воспитал! Так и с матерями. – И вдруг яростно грохотнул: – А ты говоришь: Россия! Где у нас Россия-то, где?! Кончилась. Нету её! Гваделупа и осталась, ох-хо-хо! Вот подрастёт твой Димон, соберёт всех сожителей в кучу да по фонарю каждому и навесит, устроит баню! Так, Димка?! И мамке достанется, и бабке, не без того! Ведь без свадьбы-то только мухи женятся, а не люди! А как иначе?! – добавил убеждённо. – Ко мне вон на свадьбу-то тётка Катя за две тысячи вёрст приезжала, корову продала да на дорогу все деньги и потратила! Как же я после этого разведусь? Стыдно ведь перед ней! Век она мне ту корову не простит, век! Вот что значат обычаи, не зря их наши деды придумывали да вымучивали! Э-эх… – и отчаянно махнул рукой: что, мол, тут долго разговаривать?
Но всё же не сразу погасил свой пыл, плеснул ещё «ложку бензинчика» в мамкину душу:
– И не в одних ведь свадьбах тут дело-то, нет! Глубже надо смотреть. В корень жизни, в устройство её, там ведь каждая хреновина на своём месте раньше лежала, каждая колючка. Да где нам туда заглянуть! Измельчали, паскудники такие, дальше-то хотелок да рубля ничего уже и не видим!
И что есть силы скрежетнул сиденьем, поворачиваясь к Димке:
– Спи-ишь?! Вот сто сороковой-то дом. Х-хы, не спит ведь! Лупит глазёнками-то.
Но Димке было всё равно, какой дом торчал напротив дядькиной машины, ему другое было страх как интересно: тот-то, бабушкин-то сожитель, такой же, как папа Коля, или не такой? Не гваделупский?
