Продолжение. Начало в №224.
– Э-э, брат… Это долгая история!
Ведь, по словам “Чехова”, помылила его жизнь на сухую руку, потёрла носом об асфальт: праздность-то, мол, корень всех пороков! Или тунеядство, без разницы. Так ему один профессор сказал.
Толька его случайно встретил. Гнал весной на отцовской легковушке по Москве и подсадил мужичонку с портфелем. И хотя недолго они говорили, да тот «портфель» таким докой оказался, что вмиг Тольку раскусил да вот про праздность-то и ввернул. А сокровенную мечту одобрил: его, мол, тоже всю жизнь дельфины интересовали. Умные, зверюги!
Так что, говорит, дружище, не ленись, помогай учёному миру! И телефончик свой оставил: чем, мол, смогу – помогу. Да не откладывай задумку в долгий ящик: у Бога дней не меряно, но может и прихлопнуть, как муху. Не любит болтунов!
Высадил его Толька и надолго бы про тот телефончик забыл, да случилось с ним ЧП. И такое, брат, страшное, что заставило выбирать: или – или…
Три ночи он после не спал: думал и думал о своей непутёвой жизни, а потом профессору и позвонил. И тот не подвёл: помог устроиться в дельфинарий. Да то устройство не финишем его стремлений оказалось, а лишь стартом. И разочаровываться пришлось, и на студенческой скамье посидеть, всё было за эти годы, всё!
Ты вот строишь дом, а он строит тебя. Над каждой доской ведь думаешь, над каждым гвоздиком – вот и растёшь! Тренируешь башку.
Но про дом-то, мол, «Чехов» лишь к примеру сказал: какая разница, что ты строишь?! А не строишь – так просто учишься… Главное, что работаешь. …Себя лепишь!
И если, мол, проскочим сейчас мимо салона «Евросети» у городского сада, то он Мишке побольше о себе расскажет. И, конечно, про то страшное ЧП. Будет ещё времечко поговорить.
Вот же черти! Напротив нужной им стекляшки салона фырчал тёмно-синий уазик с мигалками, возле которого прохаживался молоденький гаишник.
– Давай-давай, – покрикивал он на норовящие притормозить легковушки, – не останавливайся!
И шустро покручивал жезлом. Поди, какое-нибудь столичное начальство должно было с минуты на минуту промчаться, вот и устроили суматоху.
«Чехов» матюгнулся от досады, но когда Мишка заскочил во двор кафешки напротив горсада и ткнул тачку мордой в сугроб, успокоился и забыл про гаишников. А как вернулся из «Евросети» и они опять сунулись в дорожный кавардак, то даже попытался что-то напеть. Только певец-то из него хреновенький вышел: хоча есть, а мочи нету!
*· *· *
– Научил, значит, дельфинов людей спасать? – вспомнил Мишка давнюю “чеховскую” задумку и недоверчиво покрутил головой: не ожидал, мол, такого подвига!
– Это, брат, ерунда! – вовсе и не обрадовался тот его похвале. – Это они и без дрессировки умели. Только я об этом не знал да ты, два олуха!
И добавил, как бы оправдываясь за резкость:
– Не моряки ведь мы с тобой, чтобы такое-то знать… А что дельфины ребятишек лечат, – окрылился, – это, брат, уже наше открытие! И ведь не только от параличей врачуют – и от рака. …А в армии что они вытворяют?!
И с таким азартом заговорил о любимцах да о своём полешке, подброшенном в костёр их умелок, что Мишка ему жгуче позавидовал и, прозевав поворот, чуть было не врезался в кучу ледышек у Дворца нефтяников. …Дал бы, окаянный, жестянщикам работы!
Но «Чехов» вдруг оборвал свою повесть и шваркнул, собака, по самому больному! Вспомнил о Мишкиной мечте стать писателем.
– Как у тебя с этим делом-то, а? – и бородка вопросительно вздёрнулась. – Строчишь?
И по тому язвительному «строчишь» было ясно-понятно, что Мишкин-то ответ ему был и не нужен. Знал ведь, пытливая душа, что горшки и те познаются в деле, а не где-нибудь на праздничной полке. А человек – тем более: в работе его выглядывать надо, в ремесле.
А дело-то вот оно – всё та же баранка. Крути, одним словом, Гаврила!.. Оттого-то, поди, и “чеховский” запал случился, оттуда и злость. Слабак, мол, ты, Мишка Орлов, – предал мечту!
Только не предал он, врёшь! И Мишка влепил в его въедливую физиономию всё, что думал о писательстве.
Пишет он, чёрт побери, пишет, только вот хлеб-то писательский сильно дорог! Крохотный ведь кусочек получается, а жрать каждый день надо! …Да и мужик он, в конце концов! Должен же свою лепту в дом нести?.. Вот и выбирай в тот «каждый день», куда ему податься: за баранку сесть или за стол?
А рассказ ведь не только написать надо – ещё и пристроить! Тиснуть в газету или в журнал. Тут блат не блат, а что-то подобное желательно. Общение хотя бы, журналисты ведь тоже люди: к ним по пути на работу не заскочишь! …А на разговоры-то время нужно. То самое, которое потом лучше бы на писанину пошло. Или на правку! Совершенству-то ведь нет предела…
Услышав про блат, «Чехов» недовольно скривился и, не выдержав, перебил:
– Погоди-погоди! А ты совался в те газеты?
– Тыщу раз… – соврал Мишка.
Случайно это у него выскочило: про тысячу-то. До неё считать – не пересчитать! А вот десятка три тех сований было. И результаты были: печатали его рассказы. И даже в толстые журналы их отправлял, но это уже дохлый номер. Ни ответа ни привета! Не старое время, когда любому непоседе отвечали да ещё и номер исходящий на конвертах ставили…
– А может быть, слабоваты твои рассказы? – недоверчиво выпучился «Чехов». Ну, не укладывалась, знать, в его пытливой башке такая редакторская непробиваемость. – Писательству ведь тоже учиться надо. Труд, как-никак, только помудрёней да позанозистее другого! Неужели тебе за эти годы писатели не встречались? Настоящие. Чтобы поучиться можно было у них, понабраться опыту!
И ещё бы, поди, много чего наговорил из той же оперы, да Мишка вымахнул на стоянку возле «Панамы» и выжидающе уставился на пассажира: это, мол, что ли, твой дельфинарий?
На краю стоянки высился огромный ангар с силуэтами дельфинов на горбушке, а значительно ниже их, слева от дверей в тот морской уголок, дремал скворечник кассиров.
Но «Чехов» вроде бы и не собирался выходить: кинул две сотняшки в корыто между сиденьями и продолжал сидеть:
– Как же это так получается, а? – наконец произнёс удручённо. – Я всего-то пару раз по Москве проскочил – и то профессора встретил, а ты?.. Какой ведь год в народе крутишься? Нет, не верю я тебе! Ей-богу, не верю!
И так запальчиво бросил то последнее «не верю!», что Мишке даже не по себе стало. Ну, какое тебе дело до его встреч? Не великие ведь друзья-приятели, чтобы так-то переживать!
Ну, встретился ему однажды настоящий писатель, было дело…
*· *· *
Мишка посадил того старичка возле дач. Гонял в Тобольск, да и увидел его на обратном пути. …А ведь и не подумаешь, что писатель: старикан как старикан! Стоял себе возле остановки и выглядывал автобус из-под руки.
И Мишка притормозил:
– Садись, деда! – на бензин, мол, даст и то ладно…
Старик подхватил со скамейки рюкзак и сунулся в машину. Но не на переднее сиденье уселся, а на заднее: чтобы, значит, багаж-то на коленках держать.
– Малина там, что ли? – усмехнулся Мишка. – Боишься помять?
– Нет, сынок, – весело отозвался пассажир, – какая сейчас малина? Отошла уже… Книжки у меня!
Живой такой старичок! И поговорить был не прочь и так ловко это делал, так сочно, что слушал бы его – не переслушал.
– Я, – продолжил дедок о непривычном для дачного люда багаже, – положил как-то свою ношицу в багажник, вылез у дома, а таксист-то и уехал. Забыл, видать, про моё богатство. …Вот и вожу теперь на коленках!
А без книжек ему никак нельзя: работа, мол, такая. И когда сказал, какая у него работа, то Мишка даже пару раз оглянулся. Чуть было шею себе не свернул: старик-то оказался писателем!
А как подкатили к дому и дед предложил зайти в гости, то помог донести мешок до подъезда, но заходить не стал: завтра, мол, загляну – не все радости в одну горсть.
И заехал ведь к нему, похвастался только что написанным рассказом и ужасно удивился, когда писатель высказал через неделю такое, чего Мишка ну никак не мог от него ожидать:
– Это хорошо, что твои герои правду ищут, – сказал старик и тихонько покашлял, – хорошо! Варвара мне тётка, а правда – сестра. Она роднее, кхе!
Кашлял он часто и всегда тихонько. Будто стеснялся своего кхеканья.
– Самое человеческое занятие, – продолжил, – правду искать. Только вот скажи-ка по секрету: это всё с тобой происходило?
– А как? – удивился Мишка. – Ещё и не такое случалось! Я же на такси работаю. Тут…
– Одного «я» для писательства мало! – перебил старик. – Раз-два – и исписался. …А тебе, скажу по секрету, сильно повезло: вон сколько людей у тебя в машине перебывает! …И за день ведь, не за месяц! И каждый со своей закорючкой. Вот их разговоры и записывай – писателю всё нужно. Не с одного цветочка пчёлка мёд берёт! …И в папку те листочки, в папку, да обязательно, чтобы в красную: чтобы всегда на виду была! Это и есть твои будущие рассказы, основа их. …Совокупная-то жизнь, Мишенька, поинтереснее твоей будет, попримечательней. …На-ка вот!
И сунул в его руки тощую картонную папочку. Нет, не красную, а какую-то буро-малиновую. Красная-то, видать, на глаза в тот момент не попалась.
Мишка не ослушался старика, и через пару лет та малиновая распашонка оказалась пухлой от разнокалиберных листочков. Тут-то вот, честно говоря, и пригодилась его манера совать нос в любую щель да под кожу собеседнику. Скучен ведь нынешний пассажир на разговоры, пихать его надо!
Но старику и этого показалось мало: приохотил Мишку к словарю Даля. И не просто читать приучил – заставил выписать из него все пословицы и поговорки. …Томик-другой, мол, в год осилишь – и то хорошо. Я, говорит, так же вот Библию конспектировал. И не жалею. …Скоро и ты за неё примешься! Будешь истину искать, хотя…
Вспомнил, знать, что только этим Мишка последние годы и занимался. Сам ведь старику рассказывал. И в шкуре, мол, механика побывал, и заведующего гаражом, и даже главным инженером на авторемзаводе поработал. Недолго, правда, но ему хватило.
А как уволился с завода, то похудел за неделю безработицы на полпуда и опять ушёл на такси. Переживал ведь все те нудные денёчки, думая о своём житье-бытье. И даже сгонял посерёдке их в Курганскую область к академику и Герою Социалистического Труда Терентию Мальцеву – за советом: может быть, у него, у Мишки, с мозгами чего-то неладно? Где ведь только не работал – и везде ему всё не так, всё не по нраву. …Ну не понимает он стратегию высшего руководства – и всё тут!
Хотя на ремзаводе-то у него споров с директором почти и не было: укатали, знать, сивку прежние горки, написал заявление, да и уволился.
А спорить было из-за чего, было!.. Каждую ведь планёрку директор завода начинал с одного: когда, мол, в конце-то концов, повысим качество ремонта двигателей? И, раздувая волосатые ноздри, тяжело сопел.
Завод был не так уж и велик, руководство умещалось в директорском кабинете, и так как Мишка сидел справа от шефа, то вопрос был адресован в первую очередь ему. Затем директор вспоминал, что Орлов работает на заводе без году неделя, и переводил взгляд на остальных итээровцев. А те лишь руками разводили да пеняли то на ветхое оборудование, то на малую зарплату слесарей и станочников, а то на то и другое вместе.
И он бы в будущем мычал то же самое, да спросил как-то у шефа о тяжеленных ящиках, стоявших под брезентом возле механического цеха: что, мол, там за станки?
Директор промолчал, и тогда Мишка приехал в воскресенье на завод и сунулся под брезент. …Вот оно что, ёлки зелёные! Станки-то те были для окончательной обработки коленчатых валов после их восстановления. Пусти их в дело – и качество ремонта движков обязательно полезет вверх!
Но когда он на следующей планёрке заикнулся об этом, шеф так зыркнул из-под очков, да скорёхонько перевёл разговор на другую тему, что любому стало ясно: качество-то качеством, а вот себестоимость ремонта куда полезет? А план?! Рухнет, как подкошенный, унося с собой в тартарары и премии, и переходящее Красное знамя, которое какой уже год пылилось в директорском кабинете и многое другое, о чём заводской люд даже и не думал.
А через день случилось иное: примчался к главному инженеру начальник электроцеха и что ни слово, то матерок:
– Слетит вот кран-балка-то с рельсов, ёж-переёж, да шмякнет кого-нибудь по башке! …Кто отвечать будет? А у меня ведь тоже семья!
И Орлов приказал её чинить. Сам сновал вместе со слесарями под потолком цеха, да недолго это продолжалось: отменил директор его приказ. Пробовали, мол, ту рухлядь ремонтировать два года назад – бесполезно! И ты не лезь! …Пускай бабы и дальше по полконтейнера поднимают.
И такая петрушка каждый день: он одно – шеф другое. Мальчиком на побегушках, выходит, принял его к себе, а не главным инженером! Но такое-то дело Мишке не с руки!
– Дайте мне другие глаза, – заявил он через месяц (ну, прямо, как герой повести Павла Нилина. Тот так и сказал своему начальнику, когда он попытался толкнуть его на подлость), – или… – но оборвал цитату и закончил уже своими словами: – Или подпишите заявление!
Стыдно, мол, этими-то глазами на рабочих смотреть!
Но директор «Жестокость» Нилина не читал и поэтому недоумённо выпучился на инженера. И тяжело засопел. Слабак, мол, ты, наверное, подумал! Я тридцать лет на заводе кручусь, а ты и полгода не выдержал.
Ну и пусть себе так думает, решил Мишка! Он-то другое в жизни понял: не можешь доказать начальнику – черт с ним! Поставь себе иную задачу: не подладиться под хозяйский норов. Выстоять! А время покажет, кто был прав.
Потому и собрался опять в таксопарк идти. …Там ведь всё иначе: выскочил за ворота и хоть туда рули, хоть сюда: никто не указ. …Хотя бы на линии ты хозяин!
Но и сомнение мучило. Свербило занозой… Не зря ведь к Мальцеву-то поехал!
*· *· *
Но разве выскажешь всё это Чехову за пару-то минут стоянки у дельфинария? …И про писателя того, и про Мальцева! Тут и дня не хватит. А про то, что творится дома, неделю говори и только-только до серёдки доберёшься. Да-да! …Кто ведь больше всех его ненавидит?
Конечно, жена! …И не гангрена ведь какая-нибудь, не липучка сварливая, да вот была и у неё своя заноза: желаньишко жить не хуже других. Уж если, мол, квартира так квартира, уж если дом на даче так дом, а не сарай для тяпок. Ей про Даля с его поговорками о глазах ненасытных лучше и не заикайся.
– Ты, – говорит, – дальше-то своей машины и не видишь!
Да, не видит! Нынче не старое время, таксопарков нет, вот и катайся на своей: купил – и сразу на новую копишь. Иначе капут! …А ему ещё и за столом посидеть охота. Писательство-то ведь на первый план вышло: было на втором, теперь на первом. Так заняло, собака, Мишкину душу, что нет-нет, да и через край плесканёт! Как позапрошлым летом…
Собирались они тогда на дачу, вернее жена собиралась, а Мишка-то с самого утра «Ералаш» перепечатывал: рассказ про деда Ивана, который вдруг надумал умирать. …Долбил и долбил себе на машинке, пока Шурка за руль не прогнала.
Едут они, значит, по дачной бетонке, птички поют, а он ворчит и ворчит: закончил бы ведь рассказ-то, чёрт побери! …А дача чего? Ещё наездимся!
Тут Шурка и не выдержала: «Стой-ка, – выкрикнула со слезами, – зараза такая! …Пушкин нашёлся! И в начальники не выбился и тут… Надоел уже своими писульками!», и выскочила из машины. И укатила на автобусе к подруге, что жила неподалёку в коттеджном посёлке.
А Мишка в город поехал. У него ведь тоже характер есть, а во-вторых – печатать надо! Жизнь-то ведь из часов да минуток и состоит. …И так уже двадцать лет с Шуркой прожили, а толку? …Будто бы и не про него было сказано, что холостой-то полчеловека, а женатый – полный! Про Шукшина, наверное. Тот в его годы уже сказал своё «фе», сердцем на бумаге выбил.
*· *· *
А сон?! …И его ведь не выскажешь в двух или трёх-то словах!
Он приснился через неделю после Шуркиного дорожного скандала. Ну, когда она к подружке-то укатила…
Вернулся он будто бы из командировки, заходит в дом (а живут они почему-то на даче), а там какая-то смуглолицая девчушка елозит шваброй по полу и напевает по-своему:
– Девушка, – спрашивает Мишка, – а о чём ты поёшь?
– А про любовь! – отвечает та. – Хорошо тут у вас: не хочешь да запоёшь! …Я ведь ваша новая домработница. А это моя мама!
И увидел довольнёхонькую старуху, что бегала как сумасшедшая по комнатам с тряпкой.
«Ну и жизнь! – подивился Мишка. – И по кой чёрт они Шурке?».
А старуха подскочила к дивану, сунулась вниз и вытащила на свет Божий перехваченный резинкой газетный свёрток, в котором Мишка свою заначку на чёрный день прятал:
– Вот, – говорит, – хозяин, наводила порядок и нашла! Не сомневайтесь, все сорок тысяч там лежат, копейка в копейку. Даже не открывала!
И Мишке вдруг стыдно-престыдно стало:
«Какого ты лешего, – ругнул про себя старуху, – нос-то везде суёшь?!».
Схватил свёрток и сунул его на пока опять в диван.
Потом выглянул в окошко и ахнул: за ним огромная, в пол огорода, теплица высится и вся по низу белым кафелём отделана. И блестит он, собака, как пол в таксопарковской столовой и зайчиками в глаза постреливает! …И кучи навоза, которого Мишка из-за его дороговизны никогда не покупал, там и сям пестрят по огороду.
Ахнул он ещё громче, выскочил из дому и совсем обомлел: новёхонькая баня на краю участка стоит, развалы щебня повсюду, а венчают ту кутерьму огромные ворота на дачную улицу. И отделаны они всё той же белой плиткой.
– Это, – услышал голос старухи, – мастер для красоты сделал! Для забавы…
И увидел, как влетела в те ворота иномарка, на заднем сиденье которой посиживали Шурка и её коттеджная подруга Галка. И была та Шурка такая молодая и счастливая, что Мишка понял: её работа – и стройка, и навозные кучи. И её друзей… Когда-то и его тоже, да увяз он в писательстве и остался, как сыч, один.
И тошно стало… Тормоз «прогресса», выходит, он! …А как же тогда апостол Павел с его знаменитым: «От изобилия имения жизнь человеческая лучше не становится?» …Ещё как, выходит, становится! Вон как Шурка-то расцвела…
И увидел сына:
– Петька, – спрашивает, – зачем всё это? У нас же квартира в городе есть…
– А пусть, – улыбнулся тот, – пусть так будет! Мамка же довольна?!
Он, значит, помог ей с деньгами-то, он работает ведь! Только зачем?!
И проснулся… И слава Богу! Лишний ведь он на этом «празднике жизни». …Чепуха ведь для них: и «Ералаш», и поиски истины. Да и душа-то, мать её так, катись, мол, туда же! До неё ли тут?!
…А «Ералаш» и, вправду, что надо получился, на большой палец! И в областных газетах его печатали, и в московской. В знаменитом «Гудке», где когда-то работал сам Булгаков.
Старик-писатель тот помер, потом с собой прихватил – на память. Совсем ведь в последнее годы исхворался: кашлял так часто, что, разговаривая по телефону, Мишка даже беспокоился, если минуту-другую не слышал его кхеканья – не случилось ли, мол, чего-нибудь? …Вот и уехал к дочке на Псковщину. На дожитье.
«Дожитье-то» его словечко, писательское. Старость, мол, старостью, а огурцы-то всегда ядрёные! При любой нашей немощи… Не забывай, Мишенька, об этом: смотри на жизнь веселее! …И на смерть тоже. Она ведь от Бога!
Нет-нет, да и слал из своей деревушки письма, а Мишка отвечал, да вот на последнее-то ответ придержал. Не потому что некогда – чушь это! На другое дело время находим. …О чём писать-то, вот вопрос? Опять про кусок хлеба?
Так, про него и поминал старик в последнем письме. И добавлял, что союз, мол, воли человеческой с Провидением – неразгаданная тайна. …Не сетуй, мол, против Промысла! Занимай писательством всю душу, не рви её на части. …Спишь, а она пусть работает – вот чего добивайся! И будешь писателем. Настоящим!
Как, мол, Куприн-то говорил Марку Криницкому, помнишь? «Забудь себя, брось квартиру, если хорошая! Всё брось на любимое писательское дело!».
Ведь писательство-то, подчеркивал в конце письма старик, не хобби там какое-нибудь – крест! И кому-то, мол, надо его нести, а как? …Искусства смягчают нравы.
И если дали, прости за грубость, вечерком по сопатке, – значит, плохо несёшь. Не смягчил, язви тебя! …Чувствуй свою вину за всё, что творится на земле, болей! Глядишь, и напишешь чего-нибудь дельное, выломишь через колено.
*· *· *
Чехов выжидающе смотрел на Мишку. Как впился, зараза, своими большими, будто бы коровьими глазами, после того запальчивого: «Не верю!», когда подъехали к «Панаме», так и не сводил их.
А Мишка оторопело молчал. Вон сколько пронеслось в голове за миг стоянки: и Мальцев, и директор, и кусок хлеба, что легко достаётся за баранкой и так тяжело выкраивается за писательским столом, да и Шурка, в конце-то-концов, которой чихать на апостольские постулаты, но которая тоже хочет добра, жаль что по-своему! …Как выплеснёшь всё это наружу за пару-то минут стоянки, как?!
Как втиснешь чужого человека в свою душу? Легче взорваться и послать его к лешему! И лететь сломя голову. И жить, жить, жить! Как тот же Куприн. …Не скопил богатства, но в нём ли суть? …В чём-то другом она, в неизмеримо высоком! Не ухватить её и не понять, как не понять табуретке столяра. …А мы табуретка есть. …А рядом Создатель. Будоражит нас и радуется каждой попытке проникнуть в тайну жизни.
И он взорвался.
* * *
Обгоняя машины, он гнал от «Панамы», а сердце, как бешеное, колотилось в груди. Вот-вот, казалось, разлетится оно на куски и всё – конец Мишке. Отжил! …И ругал себя за случившийся «взрыв»: вспыльчивые-то ведь отходчивы. В них зло искать – пустое дело.
Зря ведь обидел он Тольку-то, зря. …Хотя толком-то и не обижал: не стал себя выворачивать наизнанку, да и всё! …И тот хорош: в самое нутро лезет. …А о себе-то ведь сначала тоже распространяться не хотел, х-ху! Приходи, мол, на представление – там и увидишь! Потом уж разговорился.
…И придёт, а чего такого? Устроит себе выходной и нагрянет завтра в дельфинарий. И бутылку коньяка с собой прихватит: вернёт того «Наполеошку», что подарил ему Толька много-много лет назад. …И расскажет всё, что накопилось в душе, а особенно про старика писателя.
Мишка ведь только сейчас понял, как ответить ему на последнее письмо. Выложить то, что нянчил в себе все эти недели, и что обросло плотью в миг стоянки: и баранку он будет крутить, да-да, и писать! Но иначе, чем прежде: не через пень колоду, а как Жюль Верн. Тот, говорят, до обеда над рукописью корпел, а потом в справочники лез, к следующему дню готовился.
А Мишкины справочники вон они, за окном! Прохожий люд. …И пассажиры. Не узнают себя потом в его книжках – всё, макулатура это, мусор! …А книжки пойдут. Куда они денутся? …Они ведь как дети: был бы коваль да ковалиха – будет и этого лиха!
И до читателя их донесёт, сам! Не даст превратиться в мёртвый капитал на магазинных полках. Свой ведь прилавок под рукой - машина. Слово за слово и пошла книжка по рукам. …И до обывателя дойдёт и до чиновника!
Вон их сколько сейчас: с локотком-то на отлёте да с кабинетной походкой. Гаркнут разом - и иерихонских труб не надо: все российские стены рухнут! …Устроили из страны нефтебазу и знай себе похохатывают. А кончатся нефть да газ, чего продавать будем? Земли?
И Мишка толком не работает: по строчке в день. Так писать - и сотни лет не хватит. У Пушкина бы поучиться, у Лермонтова. …И не самоедством он занимается, как твердит постоянно Шурка, а видит чуть больше, чем она. Подальше кастрюль да поварёшек!
И опять вспомнил Нилина с его: «Дайте мне другие глаза!». Но кто их даст-то, кто? Вот и застрелился его герой. …Но Мишка-то ещё побарахтается. Не нилинский, конечно, масштаб, да есть и в нём молодца клок. Орлов как никак!
А старику он завтра же напишет, ещё до дельфинария. …Или сегодня за то письмо приняться? Машину в гараж и за стол. …И про Чехова в нём помянуть: дал, мол, мне нынче пинка. Так шарахнул, что сердце зашлось. …Молодец!
