Мазунов проснулся от легкого толчка в плечо, открыл глаза и увидел перед собой склонившегося прапорщика Покатило в мятой форме и фуражке на затылок, с мокрым от пота лбом.
«Почему они все здесь седые, черт бы их побрал», – было его первой, безотчетной мыслью.
На рукаве Покатило была красная повязка, и это говорило о том, что он заступил в наряд по зоне, хотя сам работал по хозяйственной части и к части режимной никакого отношения не имел. Стало быть, не хватает народу, сюда тоже не каждого заманишь сладкой коврижкой. Габрилович как-то сказал о нем, демонстрируя свою обычную наблюдательность:
«Почему Покатило? Фамилия украинская, а лицо не то чувашское, не то мордовское, бабье. И обрати внимание: морда красная, шея в сизых нарывах непонятного происхождения. Да что делать, выбирать не приходится, человек он нужный».
В одной руке у Покатило дымилась сигарета, в другой висела большая спортивная сумка с изображением мотоцикла «Харлей Дэвидсон».
– Привет, Петрович, – сказал Покатило низким, севшим от чифира голосом. – Значит, завтра домой? Ну, счастливо. Вот тебе бутор заслали, малява тоже там, сам знаешь, от кого…
Мазунов поднялся с кровати с неприличной для его возраста поспешностью. От волнения дыхание его сбилось, и он вдруг с потрясающей ясностью осознал, что завтра он действительно выходит на волю, что его ждут там те, кто его ценит и любит. В глазах у него засаднило, и, чтобы прийти в себя, он потряс головой.
– Привет и тебе, Федор, – сказал он таким же севшим, как у Покатило, голосом. – Ну что, видел моих? Как они там?
– Да все нормально, видел всех троих, завтра утром приедут, как положено, – сказал Покатило и затушил в консервной банке сигарету.
– Троих? – спросил растерянно Мазунов. – Почему троих, Федор?
– Как почему? – уставился на него Покатило. – Твоя, значит, с дочкой, и Габрилович. Все втроем на тачке приезжали из гостиницы. Юльевич тебе бутор вот передал. А что, что-то не так?
Мазунов устало махнул рукой.
– Черт! Конечно, конечно. – Он вытащил из тумбочки и протянул прапорщику две пачки «Бонда». – Держи, Федор, спасибо тебе за услугу.
– Да мне уже дадено мое, – вздохнул Покатило, но сигареты взял, а уходя, добавил с сердцем: – Завтра-то не увидимся, ты ведь часов в двенадцать откинешься, не раньше, а я сменюсь в десять. Так что давай, Петрович. И здоровья тебе – здоровей бетонного.
В пакете находились новый черный костюм, итальянские ботинки – словом, все необходимое для освобождения. В кармане пиджака Мазунов нашел тетрадный листок, где прочитал следующее: «Отец, мы остановились в гостинице, завтра утром будем на месте. Все при встрече. Владимир». Внизу стояла приписка: «Папочка, мы все тебя любим и ждем». Мазунов дрожащими руками вытащил из пачки сигарету, прикурил и, яростно растирая грудь ладонью, как слепой, шагнул в проход секции, ударившись о спинку кровати. Голова его была ледяной и гудела, как колокол.
На следующий день с утра Мазунов уладил все формальности, связанные с освобождением, и в одиннадцать часов миновал несколько решетчатых дверей и вышел в боковой коридор, который от воли отделяла всего одна, никем не охраняемая дверь. Под языком у него лежала таблетка валидола. В этот день он освобождался в единственном числе, поэтому, когда навалился на косяк и начал задыхаться, раздирая на вздувшейся шее ворот рубашки, помочь ему было некому. Но сердце вдруг снова ритмично застучало, и сознание стало медленно проясняться. Он глубоко вздохнул и распахнул дверь наружу. Все трое стояли в стороне, метрах в двадцати, у тощей акации, спиной и боком к нему, причем Ольга что-то оживленно выговаривала Габриловичу, жестикулируя одной рукой. В другой, опущенной руке, у нее был внушительный букет цветов. Вероятно, предупрежденные Габриловичем, они ожидали его несколько позже, в связи с чем он и остался необнаруженным. С минуту он стоял, приводя нервы в порядок, и за это время рассмотрел их по очереди.
Жена не вмешивалась в беседу, но внимательно слушала: руки ее были сложены под грудью, а голова чуть склонена набок. На ней был серый деловой костюм с юбкой по колено и пиджаком, который не подчеркивал талию, но почему-то выделял ее не в меру полные бедра.
На дочери было что-то искрящееся, черное и легкое, а на голове сложная композиция из волос, сдвинутая набок, скорей всего, усилиями опытного парикмахера. Габрилович был в белом костюме, и со спины можно было только догадываться, с каким выражением лица он слушает Ольгу.
Мазунов легко шагнул со ступеньки и, улыбаясь, пошел им навстречу.
А они, вдруг разом повернувшись, замерли на мгновенье, а потом бросились к нему: женщины впереди, Габрилович тактично сзади.
Эта встреча была похожа на многие подобные встречи. После того, как они, наконец, обнялись с Габриловичем, тот тоже сунул ему крошечный невзрачный букетик и, как бы извиняясь, сказал:
– Это эдельвейсы, отец, успели-таки доставить к сроку…
При этих словах Ольга посмотрела на Габриловича тем особым взглядом, в значении которого ошибиться было невозможно.
– Папа, – сказала она дрогнувшим голосом, и щеки ее стали пунцовыми. – Когда Володя освободился, он по твоей просьбе заехал к нам, ну и, сам понимаешь… задержался. Правда, он просил не беспокоить тебя до времени – твое сердце, в общем, мы решили, что так будет лучше. Потом он устраивал дела за границей, а когда вернулся, тут же прилетел к нам. Ну, вот и все, кажется… – И она замолчала, глядя на Мазунова доверчивыми глазами, в которых были любовь и безграничная благодарность.
Лицо Габриловича оставалось бесстрастным, он только несколько побледнел, когда обратился к Мазунову со словами:
– Помнишь, отец, я говорил тебе о своем отношении к браку и вообще ко всем этим вещам…
– Да помню, помню, – перебил его Мазунов. – Идем, это вас там такси дожидается? Как, прямо в аэропорт? Ну, что ж делать, поехали.
Мазунов еще раз оглядел высокий забор «Колючего острова», покачал головой и пошел впереди всех к машине, думая на ходу: «Ну и дела. Не слишком ли большая плата ценою в шесть лет за счастье дочери? Что? Разве ее счастье для меня не дороже всего на свете? Экий я осел, честное слово…»
Они ехали в аэропорт, а он думал о том, какими красивыми во всех отношениях вырастут его внуки, как весело они заживут одной большой дружной семьей и уж, конечно, не предполагал, что через год его жена вместе с дочерью и зятем навсегда осядут в Иерусалиме, а его могила с гранитным православным крестом со временем порастет дикой травой, земляничником и в конце концов примет тот запущенный вид, глядя на который какой-нибудь сердобольный человек подумает: «Верно, у покойника не осталось близких…». И в родительский день положит в изголовье мраморного надгробия горсть дешевых конфет и четвертинку белого хлеба.
