Это случилось несколько лет тому назад. Ранним мартовским вечером я спешил из аэропорта и решил проскочить по Авторемонтной, тихой и не избалованной автобусами улочке.
Зима в том году была щедрая, снегу навалило от души, и его груды, почерневшие от дорожной копоти, топорщились вдоль дороги. Брызги воды летели из-под колёс машин на их туши и, шипя, устремлялись вниз, облизывая ноздреватые кружева ледышек. …Крепко март зиме рога ломит, ох, крепко! Вот только машину жалко: грязная, как вехотка, а мыть – толку нет.
Из ограды какого-то частного домишки выскочила лохматая собачонка, кувыркнулась на дорогу и, не обращая внимания на лужи, погналась за машиной. И не лает ведь, стервоза такая: или охрипла, или силы экономит – вон проезжающих-то сколько! Обогнала опешившую перед выбоиной легковушку, беззлобно вякнула и, сунувшись в прореху снежной изгороди, понеслась к зонтику автобусной остановки. Под ним стояла то ли девушка, то ли женщина: промахнуться в их возрасте – дело плёвое.
Одетая в красный пуховик и такого же яркого цвета вязаную беретку, она костерком пылала в остатках вечернего солнца и обрадовалась бы, чай, собачонке, да та юлой закрутилась возле неё, норовя угваздать лапами всё, что можно. И дама осерчала: грозно притопнула ногой, и лохматый клубок метнулся по тротуару к домишкам.
– Ехать, барышня?
И хотел было ещё чего-нибудь позатейливее ввернуть, чтобы скрыть неловкость от назойливого торможения, да, знать, поистощился мой словарный запасец к концу смены, пооскудел.
– Ехать!.. – певуче согласилась та, и её округлое, в редких веснушках лицо озарилось скептической усмешкой. Но через мгновение она смягчилась и добавила уже с сожалением: – Ехать-то надо, тороплюсь, как на пожар, да дорого, поди? Не по заказу ведь…
Тёртый, оказывается, калач! Знает, что по заказу много дешевле, чем «с руки». Только вот на всякий-то чих заказных тачек не напасёшься.
– А-а, ладно… – решился я и отпахнул пассажирскую дверку. – Поедем, как по заказу! …Не догоню, так погреюсь!
– Чего-чего? – не поняла уже усевшаяся рядом пассажирка и опасливо покосилась.
– Из анекдота! …Про петуха, что курицу догонял. Вот и я: не порожняком ехать – и ладно.
Голос у неё был глубокий и густой, словно у артистки Дорониной, и я бы благодушно купался в нём, вдыхая отдающий печным дымком поселковый воздух, да проклятый язык! Вспомнив про спешку, лихо бросил, что помчусь, как дьявол, и спохватился. Заявил ведь месяц назад такой же торопливой дамочке про дьявола, так та чуть с ума не сошла. Испуганно выпучилась на меня, потом её густо подмалёванные глаза округлились, и она в ужасе воскликнула:
– Ой, не говорите это слово!
– Какое?
– То самое!
– Про дьявола-то?
Вот тебе и потрафил клиентке! …Да ведь всё от Бога, дорогая моя, в этом мире: и ангел, и дьявол! И хотел объяснить значение тех шести букв, да где там: она уже из такси выскочила.
Но нынешняя пассажирка от «дьявола» не шарахнулась:
– Да чего страшного-то в нём? – удивилась, услышав про выходку суеверной торопыги. – Противоположность, да и всё, по церковным-то понятиям. Добро – зло, день – ночь. И весь дьявол тут до копейки… Я ведь раньше-то тоже частенько в церковь ходила.
– А акафист знаете, как переводится?
– Как?
– Не сидя! С греческого это. Не жалей, значит, ног, дорогой товарищ, нахваливая Создателя, стой столбиком! …И частенько, говорите, в церковь-то раньше ходили, каждый день?
– Да нет, – смутилась пассажирка, – не каждый. Рядом с ней ведь тогда жили, чуть ли не в центре города. А как стало у нас трое-то ребятишек – сюда переехали: поменяли квартирёшку на частный дом и живём не тужим: и места много, и ребятишки к труду привыкают, копаются в огороде, словно жуки. …А в церкви-то хорошо было, ох, как хорошо – тихо! В самом людном месте, а будто на краю света стоит. И всё в ней крепко-накрепко: и стены по метру, и двери в два кулака. Тыщу лет продюжат. …Человеку ведь крепости хочется, надёжности, чтобы сделал – и на века. Тогда и на книжки времени хватит, и в кино сходить. …Часто я там бывала, не то, что сейчас, – повторила. – Свекровка даже боялась: не сбрендила ли, мол? Все люди, как люди: в горсад ходят, в гости, а ты, как хрен на блюде! В церковь, как старуха, попёрлась.
– Так и говорила?
– А чего ей?! Раньше ведь сторожем на винзаводе работала, гоняла бичей от проходной, вот и научилась базлать.
– А почему сейчас не до церкви? Далеко?
Мы уже проскочили ремонтный завод, поравнялись с автозаправкой, возле которой растележился огромный бензовоз, норовя развернуться и сдать прицепом к горловине хранилища.
– Так почему в церковь-то не ходите? – переспросил. – Что за напасть случилась?
А напасть оказалась из-за батюшки.
– У нас двое ребятишек тогда было: пацаны! А я всё девочку хотела – помощницу: придёшь с работы, а дома всё переделано, хорошо ведь? Ну и забеременела… И засомневалась: а вдруг опять парнишка родится? Измаялась вся, искрутилась ночами-то, как муха в патоке: нет, не получится у меня девка! Видать, лопоушная я… Надо, говорю мужу-то, аборт делать! …И опять вся душенька изболелась: не по-христиански это! И решила рожать. Ну его к лешему, думаю, грешить-то!
Ну и тётка! Ералаш у неё под береткой-то творится: то дьявола ни в грош не ставит, то греха боится…
– Пересилила, значит, я себя, – продолжила пассажирка, – и пошла на исповедь. Так, мол, и так, батюшке-то говорю: такой вот беспримерный подвиг я в думках-то совершила! А батюшка в тот день уж очень сердитый был, и вроде бы как перегаром от него попахивало. …Или показалось? Как затопал ногами-то на меня, как начал пенять за прошлые мысли об аборте, что не помню, как и на улицу выскочила…
Рассказчица вдруг споткнулась, вспоминая батюшкины упрёки, и затем призналась:
– Обиделась я тогда на него, уревелась, как дура, и перестала в церковь ходить. Я ведь тоже человек: нельзя меня палкой-то! Тем более что сама уже рожать-то решила…
– А попам чего, – вдруг наивно спросила меня, – выпивать-то разрешается? Не ругают за это?
– Ругают, наверное… – смутился я. – И на Ипата растёт лопата! Но ведь попы-то тоже люди. …Еду вон как-то по центральной улице, а впереди батюшка на иномарке летит и норовит повернуть налево. …А там поворот-то запрещён. Только батюшке по фигу: скуфейку поправил, выждал моментик и проскочил в сторону городской больницы, где местная церковь расположена. Видать, на службу опаздывал… Так что теперь, – вернулся я к обиде пассажирки, – и мне из-за того торопыги на весь крещёный мир губу надуть?
–…А Иуда?! – вспомнил. – Он ведь Христа-то предал, ученик Божий! Из-за него, выходит, и Христа можно позабыть? …Глупо всё это, несерьёзно! Да и кто из нас не грешен? – удручённо развёл руками над баранкой. – …А жить без идеи-то нельзя: пустышкой будешь, как та собачонка! – припомнил дворняжку у автобусной остановки. – Бежит, высунув язык, а куда? Вот и живёт от куска до куска… Так что уж простите батюшку!
И видя, что пассажирка словно бы в отчаянии прикусила нижнюю губу, да так, что след помады от верхней густо отпечатался чуть ли не на подбородке, спросил:
– «Отче наш» помните?
Уж чего-чего, а «Новый завет» я уже не один раз проштудировал. Любопытно, язви меня, сунуть нос туда, куда наши предки заглядывали, поди, чуть ли не ежедневно. И продекламировал:
– Отец наш небесный! …Прости грехи наши, как и мы прощаем обидевшим нас! Так?
Пассажирка густо покраснела. Всё у неё стало одним цветом: и беретка, и обрызганные веснушками щёки. Видать, уже подзабыла собеседница за время обиды на батюшку и знаменитую молитву, и многое другое из церковного обихода.
И повторил уже своими словами:
– Нам прощают – и мы должны! Как иначе? …Только нам-то больше прощается, терпелив Боженька! …Вон у меня приятель есть, Сашка Меренков. «Что, – спрашивает, – с сыном делать?». Врёт напропалую… Двоек, мол, нахватал, исправлю, говорит, а сам и книжек не открывает! Как его земля носит? …Мерин ты, мерин, думаю! Тебя ведь носит… Не ты ли хвалился прошлым летом, что всем гаишникам нос утёр? …Оштрафовали его за ремень безопасности, а Сашка помчался в суд и наврал, что пристёгнут был. А ведь сынишка вместе с ним тогда в машине ехал, всё видел. …Вот и думай теперь, кто больше врёт?
– Додумался Сашка? – несмело спросила пассажирка и ещё больше сконфузилась: своя ведь промашка на вороте висит, а она о каком-то Сашке спрашивает.
– Может, и додумался, да вряд ли: нелегко себя-то за нос укусить! …Так, значит, того батюшку больше и не видели?
– Нет! – решительно отрубила пассажирка и даже ладошкой по коленке пристукнула, подкрепляя сказанное. – Не заходила я больше в ту церковь. …Или видела как-то раз? – сказала вдруг неуверенно. И тут же отмела робкое признание: – Нет, не его я тогда встретила в скверике-то, не его!
А дело, мол, было так. Шла она аллейкой мимо церкви и на одной из заснеженных скамеечек увидела мужчину. Вернее, старика какого-то. Уселся тот прямо в сугробец на скамейке и посиживает. В пальтишке с истёртым воротником, в брючонках серых, а на голове у него шапка кроличья. И не то чтобы отдыхал, вроде бы встать хотел, да его почему-то опять в ту снежную вмятину покидывало. Выпивши, поди… И сразу про церковного батюшку вспомнила: тот такой же был. И не очень, можно сказать, такой: у батюшки щёки над бородой, как наливные яблочки горели, хоть варенье из них вари да ложкой помешивай. Не то, что у этого: и бледные, и сморщенные. Борода-то на них словно приклеенная болталась.
И она, может быть, и помогла бы ему, да уж больно тот батюшка обидел её, так обидел, что прибавила шагу и в пять минут оказалась дома. …Да и нельзя было ей в те дни волноваться: рожать собиралась.
– Это верно, – подхватил я. – Пьяный проспится, а тебе-то беда. …Горе, говорю, пацану-то будет! Он, поди, и родился?
– Он… – и усмешка скользнула по лицу пассажирки. Но не досадливая, как, казалось бы, должна появиться, памятуя о двух предыдущих пацанах, а довольнёхонькая, как у стахановца, выдавшего на-гора очередные двести процентов плана. – Федькой назвали. Рыжий, как солнышко, а глаза голубые! …Редко ведь такое-то бывает. – И, видя, что я не особо верю в этакое совпадение, добавила: – Ей-богу! …Взгляну теперь на него и думаю: дура я, дура и как не хотела тебя рожать?! А то и зареву. А он маленький такой, ловкий, подбежит и давай меня целовать да миловать: не плачь, мол! …Душевный парнишка! Сейчас вот к свекровке за ним еду: взяли погостить на недельку, а уже вторая пошла. А завтра у него день рождения – такой ведь день дома надо справлять!
– А почему его Федькой назвали? …Старое имя, сейчас редко так-то называют.
– Назвали и назвали… – неохотно ответила собеседница. Какая, мол, разница? – Меня вон Верой назвали, так что теперь – тоже думать, почему?
– Ну, с Верой-то всё понятно: Любовь, Надежда, Вера – на них весь мир держится! … Хотя мы свою дочку Верой назвали в честь моей матери. Умерла в те дни, вот и решили: пусть опять Вера будет – вроде бы и не убыло на земле… А вы почему?
И тут мою пассажирку словно подменили, прорвало её:
– Мужчина! – воскликнула она гневно. – Чего привязались, как репей? …Отчего да почему?! – Конопушки на её щеках будто бы даже вспухли от возмущения, и такие же жёлтые брызги, но поменьше, загорелись и на носу, и на выпятившемся вдруг далеко вперёд остром подбородке. – Будто гвоздь в сапоге!.. Взялись людей возить, так возите, нечего пытать! Все жилы уже вытянули, ей-богу!..
И я бы напрочь забыл ту случайную встречу, да буквально через неделю оказался на улице, где раньше жила та обидчивая пассажирка, до рождения-то своего рыжеволосого Федюшки.
И только я высадил у овощного киоска солидного гражданина, решившего купить жене да дочке «пару бананов», как увидел спешившую ко мне от церковной калитки старушку лет семидесяти. В длинной до пят черной юбке и такого же цвета болоньевой курточке она напоминала своим видом тётку Марусю, что жила когда-то на моей родине, в деревушке под Нижним Новгородом, и любила по большим праздникам ездить в городскую церковь.
– Отвези-ка, мил человек, до главпочтамта! – ласково обронила она. – Батюшка заказное письмо велел отправить, вот и тороплюсь, – и, не ожидая ответа, уселась в машину.
Хорошее это дело: высадил пассажира, и сразу другой к тебе летит!
– Строгий у вас батюшка-то? – спросил, норовя развернуться на узкой улочке.
– Да не без строгости! – охотно ответила старушка и чему-то улыбнулась. – Молоденький ведь. …Недавно он у нас, года два всего.
– А до него кто был?
– До него-то? – переспросила словоохотливая пассажирка. – Как –кто? …Отец Фёдор был, милый человек, он самый! Да умер он – от сердца. Всё близко к нему принимал – вот и не выдержало… Ой, и хороший был – не из дюжины стакан! Трудяга, право слово… На лёгкой-то руке не жил. Но если разгневается – только держись! Ещё и ногой притопнет... Тут и умер – в скверике. Сел, милый человек, на скамеечку, да и отдал Богу душу.
И, крутнув аккуратной седенькой головкой в сторону уже оставшейся далеко позади церквушки, с укоризной сказала:
– Сейчас ведь в трудную-то минуту никто друг дружке не порадеет, даже пальца не подадут… Всё бегут куда-то, бегут… А потом спохватываются.
Это верно… И я вспомнил Федьку, сынишку недавней пассажирки. И подумал: может, в честь батюшки и назвала она своего малыша?
