До чего ж суетна и быстротечна жизнь горожанина!

Даже чередование времен года память отмечает подспудно, где-то в глубине своей, а осознаешь это только при смене сезонной одежды да обуви.

Всякий раз по весне думаешь: вот отсеемся на дачном участке, а когда природа начнет наряжаться в свадебные наряды, то по праву приглашенного на торжество света и цветов будешь созерцать несказанную красоту.

Пора эта обязательно приходит. А ты наметишь себе работенку, так, чтобы не внапряг, окинешь все хозяйским взглядом, наберешь полную грудь пьянящего своей чистотой воздуха и… забудешь про отдых до вечера: то землю взрыхлишь у растения, то польешь его, то гвоздь понадобится куда-нибудь всадить да баньку истопить. И так до конца сентября. Уберешь урожай, заготовишь впрок, проведешь агроподготовку почвы – тогда и появится возможность полюбоваться последними тихими днями осени. Надо только успеть. Ведь время красавицы в золотых украшениях коротко: совсем скоро превратится она в седую старуху с непроглядными белесыми туманами и давящими свинцом низкими тучами. Именно в конце сентября, вот уж много лет, оставляю от отпуска недельку и спешу к знакомому пасечнику в глухомань за три сотни километров от города. Сначала добираюсь по асфальту до райцентра на автобусе с откидывающимися спинками кресел. Затем еду до села, где кончается цивилизация в виде дороги с твердым покрытием, на юрком пазике, далее пешком с пяток километров до пасеки прямиком вдоль поймы реки, а потом – еле заметной, вьющейся меж деревьев тропинкой аккурат до самой избы деда Зосимы.

Еду я в такую даль за несравненным темно-золотистым с тонким ароматом лесным медом, настоенным на лиловом иван-чае да дикой малине, набравшей целительную силу в терпком, с горчинкой, багульнике. Что я вам скажу: мед все-таки категория не материальная, а скорее нравственная. Нравственен он праведным трудом всех его создателей, его пользой для человека. А еще сообщу по секрету: хочется побродить в одиночестве по лесу, без всякой корысти для себя, послушать его притихшим.

В ожидании холодов умолкает птичье многоголосье; слышно только, как далеко, а вот уж и совсем рядом, исполняет свою трудовую музыку работящий дятел да бдительная сорока предупреждает зверя о твоем приходе. Ну, и не последнее дело узнать порой страшноватые лесные истории от старика-отшельника. Уж больно пасечник горазд на разговоры – с пчелами-то много не наговоришь.

Зосима – дед восьмидесяти с лишком лет, суховат статью, скручен каким-то спинным недугом, так что рубаха спереди у него пузырем. У деда развеваемая ветром белая бородища – так и хочется наречь его Перуном. Вот уж где Русь изначальная!

Поутру просыпаешься в горнице, для сна напоенной всяким разнотравьем, услышишь сначала шарканье дедовых ног, потом многократно повторяемое чирканье спичек при розжиге печи – и вот уже поленья облизывает жаркое пламя, играя сполохами в полутемной избе. Становится теплее, светлее, уютно, и тоненько запевает раздутый самовар.

Быстрее из избы в холодную воздушную купель! Когда добудешь из колодца ледяной воды и начнешь переливать ее в ведро, то зазвенит она прозрачным хрусталем; ошпаришь ею лицо и прислушаешься к первозданной тишине глухомани, лишь где-то поблизости устраивается на ветвях после ночной охоты филин в профессорских очках, грозно щелкая клювом. Но вот стихает и он, а в тишине где-то далеко прошуршит по сухой листве возвращающийся к себе в нору ночной добытчик еж. И снова тишина. От той тишины звонко в ушах.

Нехитро, по-деревенски позавтракаешь то ли намазанным, то ли налитым на черную краюху медом, запьешь темным, из калгановых кореньев, чаем и выходишь из лесу к реке вольным и свободным от всяких обязанностей человеком смотреть и слушать природу.

С противоположного берега реки, с крутогора, начала было сбегать вниз деревушка с длинношеими журавлями, да так и остановилась на полпути. Вот и река. Светла она до дна, а водяная трава, там, где она есть, опустилась в воду и ее кудели волнует течение. На завертинах кружит, закручивает воронками река, а потом, успокоившись, невидимо продолжает нести свои воды к морю-океану.

Внимательный наблюдатель увидит, как в траве метнет тусклым кинжальным блеском хозяйка подводного мира щука, и мелкая рыбешка тотчас пустится врассыпную от испуга.

Бездонный и чистый небесный купол расписан косяками улетающих птиц. Есть что-то необъяснимо грустное в том полете. Как долетят птицы до теплых мест? Вернутся ли они к нам следующей весной? Неосознанно движешься в направлении птичьего строя, как провожающий дорогого человека идет по перрону вслед уходящему поезду. Вот птичий клин растаял в небе, а голоса их все еще слышны в холодном, плотном воздухе. Счастливого пути, птицы!

* * *

Через год, ровно в эту же пору, напросился со мной к пасечнику знакомый художник. Странные мы люди! Иные в такой поход берут с собой ружье, рыболовные снасти да ведра с корзинами. У нас из инвентаря – этюдник да фотоаппарат. Слава Богу, дед Зосима оказался в относительном здравии. Встретил, как обычно, радушно, накормил густой грибной похлебкой, и без чая с медом не обошлось. После обеда засуетился старик. Скрипя собой и лесенкой, опустил с чердака березовые веники и зачем-то гроздь сухой рябины. Похлопал по ногам сушеными листьями, мол, не отлетают, и занялся баней. Насчет рябины молвил:

– Если жар рано закроете, пожуйте ягодки – и голове станет легче. Я завсегда ее пользую по этому случаю.

Но где же мой друг? Да вон он – стоит у пунцовой рябины и акварелью переносит увиденное на лист.

Подхожу. Смотрю и удивляюсь, как из-под быстрых, с первого взгляда небрежных, движений появляются красно-желтые, удивительно красивые резные листочки, а ягоды обсыпают ветку ярко-красными мазками кисти художника.

Какая легкая для понимания красота, которую порой не замечаешь. И понял я: каждому дереву – своя пора. Черемуха спешит расцвести радостным запахом свиданий; спешит, оттого и попадает под заморозок. В разгар лета переносят медовый аромат в ульи жужжащие в липах пчелы, а вот рябину мы не замечаем ни весной, ни летом, не удосуживаясь даже вскинуть на нее головы. Но чем ближе осень, тем ярче проступает ее красота. С осенними днями опадет, беднеет лес, зато вспыхнут вдруг кострами рябины.

Не останется невостребованная ягода на ней и зимой. Красавцы-свиристели находят себе пропитание на рябинах, сбиваясь в большие стаи и оживляя лесную тишину своим стрекотаньем.

Иногда залетит на рябину стайка красногрудых снегирей и пирует сладкой мороженой ягодой на снежных ветвях.

Неожиданно для себя вспомнил, что красуется у меня на даче незамеченной доселе красотой куст рябины, да и вся садовая улица, оказывается, полыхает осенью рябиновым цветом! Так что улицу, которая в садовом обществе сухо обозначена под номером один, надо непременно переименовать в Рябиновую. Будет красиво и справедливо!